Блудный сын
Шрифт:
— Совершенство! Ты такой красивый! С тобой там никто не сравнится.
Ее комплименты, которые он слышал на протяжении восемнадцати лет, были совершенно неправдоподобными. Его внешний вид заметно улучшился, но Гарри Белафонте ему не стать никогда. Единственное, что привлекало к нему внимание — это восхитительная белокожая женщина, идущая с ним под руку.
Джим был под метр девяносто ростом, с такой большой и мускулистой шеей, что на ее фоне даже голова казалась меньше размером; массивные плечи, руки и широкая грудь довершали картину. Походкой вразвалку он был обязан вывиху бедра, но травма правого колена, которая положила конец надеждам стать членом школьной футбольной команды, изменила ее — он стал прихрамывать на правую ногу.
Его лицо никогда не разочаровывало тех, кто ищет в лицах в первую очередь проявление необузданной силы, — оно казалось грубым, даже зверским. Цвет его кожи был невероятно черен, как у самого чернокожего жителя Африки, и когда он фотографировался, даже в цвете на снимке невозможно было различить никаких черт. Чтобы понять, как он выглядит, требовалось увидеть его вживую. Ни скулы, ни надлобная кость на его лице никак не выделялись, и только его нос был широким, с огромными ноздрями. В школе Святого Бернарда его тотчас окрестили Гориллой. Реакция на чудовищное оскорбление усугубилась замешательством, связанным со сменой обстановки — сплошь белокожее окружение и так далеко от родного дома: времена массовой чернокожей миграции из южных штатов тогда еще не наступили, и он стал настоящим новшеством для итальяно — американского Восточного Холломена. Подростки жестоки: их не устраивало, что он преуспевал в учебе, даже не напрягаясь. А уж особенно им не понравилось, что он начал встречаться с красоткой Милли О’Доннелл из школы Святой Марии. Добавьте к этому его темперамент и злопамятность, и картинка получится полной. Он дрался. Десятки драк против превосходивших числом противников в итоге изуродовали его лицо, нанеся и внутренние повреждения, одарив пульсирующей болью лицевых нервов. Горилла стал выглядеть еще страшнее.
Только одолженные у Джона Холла на хирургическую операцию десять тысяч долларов спасли Джиму жизнь. Так он перестал быть Гориллой. Нос стал прямым и довольно узким, с маленькими и не выделяющимися ноздрями, скулы и нижняя челюсть приобрели правильную ровную форму. И, наконец, его главная, дарованная природой черта — огромные, поразительные зеленые глаза стали выделяться, очерченные высокими широкими бровями.
Однако шрамы от операции к этому моменту — когда его красивая жена повязывала ему галстук — бабочку и говорила, какой он красивый — еще никуда не делись. Позади были годы Негритянской Революции, настало время последних отчаянных попыток фанатиков сопротивляться неизбежному открытию горизонтов перед чернокожими; Джим знал это, понимал и приветствовал. Но он никак не мог избавиться от глубочайшего убеждения, что многие его испытания стали следствием женитьбы на белокожей королеве выпускного бала. Она была с ним с ее пятнадцатого дня рождения, стала частью его, причиной его поступков. Причиной? Нет! Источником.
Интуиция нашептывала Джиму, что при всей своей похожести на истинного африканца он не должен выглядеть как они. Его волосы были коротко пострижены, и он носил полагающуюся званию доктора одежду: белую хлопковую рубашку, брюки свободного кроя, спортивные туфли и поношенный пиджак из твида. Разве что по особым случаям, как сейчас, он облачался в смокинг самого большого размера, взятый напрокат из магазина.
— Не слишком сгибай руки, — предостерегла его Милли.
Джим едва слышал ее, будучи погруженным в размышления о том, чего достиг. Годы в Чаббе подарили непрерывную череду открытий, жизнь напоминала катание на американских горках. Большинство из тех, кто восторженно отзывался о профессоре Джиме Хантере, понятия не имели, что он и есть бывший Горилла, женившийся на привлекательной белокожей девушке. Репутация сложилась, ему только и оставалось — прожить следующие двенадцать месяцев и наслаждаться иной славой: знаменитого автора. Правда, когда Дон Картер начал объяснять ему, какие вещи придется делать, он в ужасе отшатнулся. И меньше всего он был готов встретиться лицом к лицу со всеми в качестве самого темнокожего мужчины с белой женой, королевой красоты.
…Милли стояла и смотрела на него с любовью в глазах. Ее сестра Кейт, известная модница, одолжила ей платье простого покроя лавандового цвета, с тончайшим верхним слоем более насыщенного оттенка. Миллисента выглядела бесподобно. Платье было коротким, открывая красивые ноги, — Кейт сказала, что сейчас так принято одеваться для званых вечеров. У сестры был отличный вкус, она даже повязала вокруг бедер Милли пояс из сверкающих стразов.
Милли не выглядела счастливой. Бедная девочка! Тот, кто стащил у нее тетродотоксин, должен быть расстрелян уже за то, что ее расстроил. Да еще и Джон Холл…
Джим взял ее лицо в свои огромные руки, бережно, словно розу.
— Ты такая красивая, — сказал он низким голосом. — Чем я заслужил такое счастье?
— Нет, чем я заслужила? — прошептала она в ответ, поглаживая его руки. — Один только взгляд, и все. Я буду любить тебя до самой смерти, Джеймс Кейт Хантер.
Его тихий смех едва можно было расслышать.
— О, брось, милая! Смерть — лишь переход. Ты думаешь, что наши частицы не воссоединятся потом, чтобы быть вместе вечно? Мы можем умереть, но наши души — никогда.
Милли едва слышно рассмеялась.
— Ты дурачишься, моя любовь, моя радость, моя самая, самая большая любовь.
— В следующем году в это же время нам будет гораздо лучше, я обещаю.
— Всячески поддерживаю. — Она намотала вокруг шеи шарф и натянула свитер, прежде чем Джим помог ей надеть старое чикагское пальто [7] , достаточно теплое. — Ох эта зима! Дождаться не могу весны. Шестьдесят девятый станет нашим годом, Джим.
Его собственное чикагское пальто сидело намного лучше, чем смокинг, трещавший по швам.
7
Кашемировое пальто в гангстерском стиле.
— Хотя бы не идет снег.
— Я терпеть не могу этих людей, — сказала Милли, наблюдая, как Джим закрывает дверь. — Только представь Джона, пришедшего к родственникам.
— Знаешь, как говорят: ты можешь выбирать друзей, но родню не выбирают. Танбаллы, когда ты узнаешь их получше, покажутся тебе не такими уж и плохими.
— Бедный Джон! Представляю, что он почувствует, когда увидит свою мачеху. Из сказанного им прошлым вечером я поняла, что большая часть разговоров с отцом состояла из доказательств того, что он и есть тот давно потерянный сын, — продолжила Милли.
— Это логично, — ответил Джим. — Не волнуйся, Милли, рано или поздно все уладится. — Неожиданно он воодушевился: — Только подумай! Скоро, если моя книга принесет обещанные деньги, я смогу вернуть Джону долг за пластическую операцию. Десять тысяч долларов! Есть еще и стотысячный кредит на образование…
— Прекрати, Джим! — резко оборвала его Милли, она выглядела сердитой. — Мы теперь среди преподавателей Чабба, ты станешь знаменитым, и наш доход позволит выплатить все долги.
— Если только Тинкерман не запретит издание «Бога спирали». О, Милли, какой же длинный и тяжелый путь мы прошли! Не думаю, что вынесу еще одно разочарование. — Джим снял блокиратор с педали газа своего старенького «Шевроле». — В машине тепло и удобно. Садись.
…Давина и Макс Танбалл жили в большом белом доме на Хамптон — стрит, недалеко от трассы 133 и не более чем в полумиле от той воображаемой границы, после которой Долину населяют менее полезные обществу личности. На самом деле на этой длинной, просторной и мало застроенной улице располагалось три дома Танбаллов, но Давина с Максом жили на холме в наиболее внушительном и, безусловно, в самом дорогом. Дом на другом конце тоже говорил о немалом богатстве, но чья резиденция является здесь главенствующей, не вызывало никаких сомнений.