Бляж
Шрифт:
— Один в один, мсье. Точно в лузу, — подтвердил Рисовальник.
— А как ты здесь поселился? В гармонии? Тебя погранцы не шугают?
— У меня разрешение. Всё по закону. От ответственного генеральского лица. Мне же печать нарисовать, что щец покушать. А генералов всех они знать не знают. Я и в погранзону заехал бы, да зачем гусей дразнить?
— Вернись в Сорренто, — не отставал быстро окосевший Маныч. — Ты говоришь делать что-то. А не сделаешь ли этим только хуже? А надо ли? такой вопрос. А стоит ли? Чем больше дано, тем больше и спросится. Кому дано, тому и ответ держать. Чем больше делаешь, тем больше грешишь. Больше и получишь. По
— А то могут и вовсе… — весело сказал Лелик. — Пиздюлей навешать.
— Очень может быть. И пиздюлей. Хочешь ответ? — спросил Рисовальник, вертя в руках стакан. — Прошу пардону за высокий штиль. Если Бог язык дал — надо говорить. Го-во-рить, — произнес он по складам, — Мы относимся к своим малюсененьким способностям как к своему собственному, и потому считаем, что нас это всё ни к чему не обязывает. Ничего — никому — не должны. А посему, получаем на круг — с одной стороны авангард дебильный, с другой — бабы с веслом, и между ними остальное за рупь двадцать. Но, в общем-то, — засмеялся Рисовальник. — все мы для ярмарки. И вы с гитарами, и я с мазилками. Балаган, господа клоуны, вечен.
— Да, да. Всё для ай лю-ли. Зачем искать в жопе мозга? Какое золото там найдешь?
— А-а, — махнул рукой Лелик. — Заморачиваться еще. Мы же не моцарты.
— Надо признать, — Минька положил руку на сердце.
— В том то и штука, чтобы им стать, — продолжил Рисовальник. — Тут главное — быть свободным. Получить свободу. Не так сказал. Найти ее в себе! Мы же рождаемся свободными. И бесстрашными. Потом нам делают прививки. Тонким шприцем. Ставят в угол, запрещают то, что хочется, затем загоняют в клетку чужих правил — и в итоге? Живем в ошибочном мире. Который, увы, придумали не мы. А за нас. И самое великое, что мы можем здесь, в насквозь чужом пространстве — построить свой мир. Собственный мир, свой остров. Что далеко не каждому дано. Лично мне абсолютно непонятно, почему Робинзон Крузо был несчастен? Да он должен быть дико счастлив!
— Это двадцать-то лет без людей, без общения?
— А на какой, спрашивается, это общение? — неожиданно проснулся Маныч. — Мы общаемся не потому, что нам так уж хочется, а потому что страшно. Просто боимся. Одиночества боимся. А что одиночество? Правильно Толя говорит. По сути, ценнейшее и удивительное чувство освобождения. Где тебе в жизни до этих мгновений, которые даны, чтоб понять себя? Хрена с два. Достанут. Не сегодня — так завтра.
— А цивилизация? — вскрикнул Лелик. — Еще б чуток и твой кукурузо Пятницу бы натянул и скушал. А дай ему газетку, телевидение, Фридрихштатпалас на Пасху…
— На залупу твою цивилизацию натянуть! — отмахнулся Маныч. — На кой черт эта цивилизация, если она позволяет тебя дергать за веревочку привязанностей. В былые времена, скажем учтиво, почта шла месяцами, потом неделями, затем днями, сейчас телефон, скоро еще что-нибудь придумают, — всё только для того, чтобы тебя достать в любой момент, даже если ты присел на унитаз! Что, ты от этого достовалова станешь счастливее?
— Мы — рабы прогресса, — примирительно произнес Рисовальник. — Вот и получается, что родился ты свободный, но свободы тебе не видать. А чтоб ее получить, надо приложить такие усилия, чтоб не попасть под влияние жизни, что мама моя!
— Да как видать, если на завод арканом привяжут!
— На остров! К Робинзону. Только там что-то сохранится. Как у старообрядцев. А в миру Культура со временем умрет, — махнул Рисовальник рукой. — Будет попросту не нужна. Цивилизация
— Почему?
— Консервы вкуснее. Выше прогресс — и эрзац становится более глобально утонченным. В своём маразме. А Культура — останется для изгоев. Или смешных уродцев. Для непонятных, неприятных, «слишком умных». В понятии большинства. Короче, для моральных уродов.
— Все-таки, выходит, лучше ничего не делать?
— Если можешь делать, а ничего не делаешь — вот тогда-то…
— Лихо закручен сюжет. Направо пойдешь — по башке дадут, налево — голову проломят.
— Нормальные люди о бабах, когда выпьют, а мы всё у Бога одеяло перетягиваем.
— Вот и приговор.
12
На облюбованном месте, рядом с родничком, подставляли солнцу бока наши старые знакомые — Бацилла и Седой. Седой лежал, прикрыв лицо полотенцем, Бацилла что-то лениво перелистывала.
— Чего зренье портишь! При таком диком солнце, на сетчатку знаешь какой мощнейший удар?
— Интересно, — процедила Бацилла.
— А что читать? — сказал Седой из-под полотенца. — Если книга хорошая, то о том, как плохо и трудно живется. Прочитаешь — и тебе тоска. Унылость жизни жмет. А плохая, она обычно никакая, а если даже и веселая, то пустая. А зачем пустотой голову занимать? Да и вообще, для чего читать? Лучше уж в кино сходить, там хоть в цвете. И пользы от чтения? Никакой. Зрение портит, — он стал загибать пальцы. — Время бесцельно тратишь. Да и умней не становишься. Уму только жизнь учит, а не книжки. С книжкиным умом далеко не проживешь. Надо чтобы самому хорошо было. Без книжек. Ну что? Что эти книжки дают? Зачем? Прок какой?
— Развлечение.
— То-то и оно, что развлечение. Даже и не развлечение, а мираж. По мне, чем такое развлечение, так лучше лежать да на море смотреть, ни о чем ни думать.
— Хорошо, кто понимает, — сквозь зубы отозвалась Бацилла.
— Любим мы полежать, — сказал Минька, вытягиваясь на покрывале. — Это уж наше. Не отнимешь.
— Да нет, я что? не читал? — почему-то оскорбился Седой. — В море времечка будь здоров.
— Правильно, — сказал Маныч. — На все сто. И не то что пустота, а вреднятина. Опасно даже. Лучше не становишься. Хуже да, тонкокожей. Слабей только становишься. Зубки начинают шататься. Я вот тоже начитался по молодости, так было время подумать — подумал: и что ж я так мозги засрал, а? Как же, сука, думаю, верил-то я во всё это? Один раз траванулся — и до сих пор выблевываю униженных да оскорбленных. Ничему хорошему литература не учит, особенно, так называемая, большая.
— Ой, не получиться книжкиным умом жить, нет-нет, — повторил Седой. — Мир к себе приспосабливать надо. Я прочел в свое время что надо, теперь мне и не к чему.
— Чего ж ты такого начитался?
— Знаешь, приходишь в инпорт, там тебе прохода не дадут, повидлом пристанут. Баптисты всякие, иеговисты-адвентисты. Пихают в руки — только возьми. Вот такие пачки книг в руках. У нас в кубрике на столе лежмя валялись. Так… Одно и тоже. Опиум для народа. Интересно — почитал, посмотрел, бросил, — неинтересно. Но однажды попалась книженция: «Семь дней творенья». Название вроде б… Церковное. А книжка-то про другое… Заинтересовало, скажу, меня. А мы тогда целлюлозу в каботажку таскали. Часто в этот порт заходили. Я подразведал, что-почём, нашел книжный магазинчик. «Миша», помню, назывался. У них всё такое: Миша да Наташа.