Блюз Космограда

Поезд прибывает в Космоград на заре.

Маглев замирает плавно, не издав ни звука, и монотонный женский голос сообщает мне, что это конец пути. Я встаю, ощущая легкую клаустрофобию — за три часа моей кожи не коснулся даже легкий ветерок, — и решимость выйти наружу. Хватаю багаж, иду на выход, передо мной беззвучно расходятся двери.

Станция пуста. Ее стены и моя память замараны граффити, хрустальный потолок терминала пошел трещинами и потемнел. С отвращением продолжаю путь, иду быстрым шагом,

Не останавливаюсь, пока не дохожу до Космопарка. На рассвете земля красна и желта, а воздух чист и сладок в легких. Нахожу скамейку и какое-то время спокойно сижу, вдыхая теплое чувство безопасности и родного дома. Закрыв глаза, внимаю просыпающемуся городу. Я слышу его пульс: хлопает на ветру белье на веревке за семь кварталов отсюда, басовито бормочет кофеварка в конторе на окраине, чертыхается мальчишка-почтальон, поскользнувшийся на куче мокрых листьев на проспекте Сахарова, тяжко вздыхают, пробуждаясь от сна, мужчины и женщины. Так мало голосов. Слишком мало.

Стряхнув меланхолию, поднимаюсь на ноги. Утро благоприятствует полету, и я взмываю в облачное рассветное небо, никуда не торопясь, на скорости сто метров в секунду. Ни к чему жечь гражданскую одежду, не выдерживающую трения о воздух. У меня же отпуск.

Я всегда считал Космоград своим домом. Подо мной из центра города тянутся к небу бетонные гиганты высотой в полмили, подобные ребрам огромного древнего зверя, мертвого титана ушедших эпох, сожранного падальщиками. Тени зданий в утреннем свете похожи на длинные пальцы скелета. Окидываю взглядом исполинский стальной остов Космического Центра, расколотый фасад дамбы, правильные прямоугольники колхозных полей. Будто смотрюсь в родное лицо товарища, друга, покрытое шрамами, искаженное болью, постаревшее раньше времени.

Меня, разумеется, годы не коснулись. И Космоград — это не настоящий мой дом. Свой дом я вижу каждую ночь, когда смотрю на звезды. Увидеть его непросто даже мне с моим усиленным зрением: начать с того, что два миллиона парсек — слишком долгий путь для света, да и сфера Дайсона из странной материи — не самый яркий объект вселенной. Я побывал внутри нее всего один раз и пробыл там долю секунды; прозрачные спирали и метавшиеся меж них колоссальные формы показались мне чуждыми.

Наверное, надо было остаться.

Я думаю о мертвых мечтах и ощущаю холод, не имеющий ничего общего с температурой.

Остаток утра я кружу над городом — неспешно посещаю места, которые возвращают мне память. В старину времени у меня не было: по меньшей мере раз в пять минут я падал камнем — красная молния, — чтобы вызволить трактор, застрявший на поле в грязи, помешать заговору капиталистов или по-быстрому сразиться с каким-нибудь западным суперменом, возжелавшим помериться силами с Космоградским Чудом. Я еле выкраивал минуты на обед и послеполуденную чашку чая с Надей. А теперь здесь царит покой — и то хорошо. Покой, старость, гибель.

Вот Площадь Молчания, на которой Кали убила восемьсот человек и наградила меня одним из немногих моих шрамов. Я парю над площадью долгую безмятежную минуту. Вот книжная лавка, где я был частым гостем, — теперь она закрыта, и окна ее заколочены. Вот Космический Центр, проржавевший и покинутый, населенный призраками воспоминаний о горящем жидком водороде и предотвращенных в последний миг катастрофах. Вот мост Виленкина, который я удерживал целый час в тот день, когда таукитяне потрясли землю сейсмическими бомбами. Вот моя статуя, поразительно на меня похожая, и я печалюсь, ведь она при всей похожести обратится в пыль, а моей коже суждено оставаться гладкой и юной.

Вторую половину дня я провожу в маленьком кафе, затерявшемся на Площади Памяти Красного Рыцаря. Потягивая кофе, включаю комлинк М7 и произвожу смотр различным бедствиям, постигшим земной шар, довольный тем, что с ними успешно справляются и без моего вмешательства. Болтаю с хозяйкой, маленькой ясноглазой старушкой, которая рассказывает, как Тунгуска спасла ее мужа, строителя на Космобашне, рухнувшей полвека назад. Старушка лучится от удовольствия, показывая мне вставленные в рамки газетные вырезки. Я улыбаюсь и киваю.

Вечер оставлен для кладбища.

Я прихожу к Наде.

Голубые силикатные цветы на ее могиле, кажется, живы — единственные в своем роде в Солнечной системе, — и я вспоминаю день, когда принес их сюда. Меня не было целую неделю, я исследовал Брану-2 вместе с Итуриэлем и Байконуром. Опускаюсь на колени и дотрагиваюсь до кристаллических лепестков, и вспоминаю цвет глаз Нади, когда она сердилась. Я и сейчас могу сосчитать число рецепторных клеток в ее глазах, я слышу ритм сокращений ее сердца, я чувствую изящные папиллярные линии на кончиках ее пальцев, что касались моей груди ночью, когда я слушал нежную ЭЭГ-музыку ее снов. Память — это проклятие.

Опять и опять удивляюсь тому, зачем мои создатели снабдили меня слезными протоками. Погружаю пальцы в мокрую жирную землю могилы и кляну себя за то, что не умею воскрешать мертвецов, будь то города или женщины. Промышленные алмазы крошатся в моих руках, я могу плавать в сердце солнца, я сильнейшее существо на этой ничтожной планетке. И все-таки я слаб.

В миллионный раз думаю о том, как легко было бы уйти, позволить вакууму осушить мои слезы, лететь световые годы в поисках новой мечты, нуждающейся в защите, а если она не отыщется, уснуть в холодных тяжелых объятиях черной дыры. И в миллионный раз слышу голос Нади.

— Николай, — укоряет она меня сердито. — Николай, ты нужен им. Ты здесь не просто так. Дело не в мечтах. Дело не во мне. Ты нужен всем нам.

— Я знаю, Надя, — шепчу я неслышно. — Я знаю.

Потом холодный осенний дождь проливается на меня и на прозрачные голубые цветы, и я ухожу прочь.

Когда я покидаю Космоград, наступает ночь. Я взлетаю в стратосферу на полной скорости, чтобы на прощание подарить городу звезду и желание. Долго дрейфую в сумерках, глядя на то, как последние лучи солнца исчезают за земной дугой. Космоград внизу озаряется светом — крошечная мандала из ярких точек посреди мрачной громады России. Я думаю об искусственном мире за половину космоса отсюда и о свете в глазах мертвой женщины.