Шрифт:
Они приходят по ночам. Их не видно. Как капли, стучат они то в спальне, то в кухне, образуя медленную тягучую мелодию. Они плачут, стонут, они зовут на помощь. Я срываюсь с места, и капель утихает. Но только кровать принимает мое тело, как звуки появляются вновь. Иногда они складываются в веселую издевательскую насмешку, и мне становится страшно. Я закрываюсь с головой, но музыка набирает мощь, вибрирует, содрогается. Она не на кухне и даже не в коридоре. Она звучит в моей душе. Тоскливая, безнадежная. И заработал ее я сам.
Удивительной
И на кладбище ехал не для себя. Для знакомой, которая больше всего на свете обожала подснежники. По мне, что василек, что роза. Но для нее я готов был ехать даже за эдельвейсом. Сказания давно забытых лет. Где она сейчас? Не знаю. И никакого желания искать и узнавать. Да и нельзя уже.
Он стоял и задумчиво осматривал почти пустой кладбищенский квадрат, расположенный рядом с административным корпусом. Из пяти памятников, прописавшихся здесь, четыре потрясали своей масштабностью и фантазией скульптора. Кто знает, может лет через сто сюда будут привозить экскурсии, и завзятые туристы задумчиво защелкают кнопками на фотоаппаратах. А будут ли тогда фотоаппараты? И если будут, то какие? Но мне то что за разница? Ведь я живу сейчас. И тороплюсь на автобус.
Людей на остановке почти не наблюдалось. Значит, по народным приметам следующий придет минимум через двацать минут. Я резко сбавил ход. Стоять скучно. Лучше уж пройтись прогулочным шагом. Он повернулся и я, вздрогнув, замер. На мгновение. Потом моя правая нога изготовилась к следующему шагу и вот-вот должна была оторваться от земли. Но не успела. Команда, отправленная мозгом, перекрылась неожиданным вопросом.
— Нравится?
Я принял удобную позу. Раз автобуса нет, то можно и поболтать.
— Вон тот, справа, ничего, — дал я свою оценку согнувшемуся ангелу из черного мрамора, неутешно скорбевшему над высоким надгробием. Стоявший рядом крест, взметнувшийся в небо, тоже впечатлял, но вокруг него приткнулись скамейки, самым наглым образом позаимствованные из центрального парка отдыха. А разного рода ворье я не любил.
— Нет, — поморщился Он, — не памятники. Само место?
— Место как место, — пожал плечами я. — Самое обыкновенное. Разве что родственникам ходить далеко не придется.
— Престижный квадрат, — сказал Он негромко, и в голосе Его звучала неземная одухотворенность. Настолько неземная, что
— Ну, — согласился я. — Да не про нас. Не меньше мильона вбухать надо, чтобы тут похоронили.
— И пускай, — улыбнулся Он, — это место стоит таких денег.
Улыбка была непонятной. Не доброй и не злой. Широкой, но не открытой. Я даже не знал, что сказать в ответ, и начал сердиться.
— Мильон! Да я может таких денег и не накоплю никогда!
— А я накоплю! — кивнул он решительно и непреклонно. — У меня есть почти что половина.
— Э, — раскрыл я рот в сарказме, — а не боишься умереть раньше, чем накопишь?
— Поздно бояться, — сказал он без всяких эмоций. — Я уже мертвый.
— И говорит он женщине, чего нас бояться, — усмехнулся я цитатой из старого анекдота.
Он не отреагировал. Возникла неловкая пауза.
— Ты не понимаешь, что значит — лежать на хорошем месте, — сказал он с печалью в голосе. — Я лежал в придорожной канаве. Лежал три года, сбитый грузовиком на обочине шоссейки. Лежал, пока меня не вернули.
Ну что ж, я никогда не отказывался порассуждать о высоких материях:
— А после жизни что? Рай или Ад?
— Не знаю, — удивился он. — Я лежал в канаве три года. Потом меня вернули сюда, чтобы я мог накопить на престижный квадрат.
— В награду что ли? — недоверчиво улыбнулся я.
Голова его дрогнула. То ли в жесте отрицания, то ли от холода ранней весны. Но ведь мертвые не мерзнут.
— Рад, что вернулся? — я постепенно включался в игру.
— Нет, — бесстрастно ответил он. — если для меня есть ад, то он здесь.
— Почему? — я вновь улыбнулся и даже понимающе подмигнул, разрешая собеседнику выдвигать любые безумные гипотезы.
— Иногда хочется тепла и ласки.
— Так за чем дело стало? — сказал я, обводя широким жестом горизонт, словно утверждая, что мир бескраен и возможности безграничны. Мои пальцы сжимали подснежники. Меня ждала и грела любовь, а, значит, и всех в этом мире.
— Я мертвый, мне нельзя любить, — зашептал он.
— Да не похож ты на мертвого, — рука моя выдала жест недоверия.
— Знаю, — кивнул он. — Меня могут любить безумно, но безответно. А мне нельзя. Стоит влюбиться, и сразу рой мертвых невидимых флюидов кружит вблизи. И человек, к которому я тянусь в поцелуе, отшатывается и странно смотрит на меня. Он не знает, что случилось. Но он понимает — происходит что-то неправильное, невозможное. Он уходит, а в моей груди тоскливая боль и опустошение. Каждый раз думаешь, что все выгорело дотла. И каждый раз находится чему гореть еще.
И тогда я увидел Его глаза. Мутные, водянистые, с потухшими серыми зрачками. Там клубился непроницаемый влажный туман, а мир уплыл далеко-далеко, за границы понимания. Из оставленного мира доносился гвалт, и я догадывался, что автобус все-таки прибыл, но уйти уже не мог.