Бодался телёнок с дубом
Шрифт:
И рулит самолёт по пасмурному грязно-снежному аэродрому. Мимо других самолётов или зданий каких, я ничего не замечаю отдельно: каждое из них отвратительно мне, как всякий аэродром, а всё вместе - последнее, что я вижу в России.
Уезжаю из России я второй раз: первый раз - на фронтовых машинах, с наступающими войсками:
Расступись, земля чужая! Растворяй свои ворота!
А приезжал - один раз: из Германии и до самой Москвы с тремя гебистами. И вот опять из Москвы с ними же, только уже с восемью. Арест наоборот.
Когда самолёт вздрагивает, отрываясь, - я крещусь и кланяюсь уходящей земле. Лупятся гебисты.
((В телефонных этих звонках ничего не может содержаться... Вдруг по квартире вопли: - "Летит! Выслали! В Западную Германию!" Звонят, что слухи от друзей Бёлля: тот ожидает гостя во Франкфурте. Правдоподобно?
– ах, надо было успеть раздать, потеряла время! Жжёт. Всё жжёт. Звонят, поздравляют с несчастьем?..))
Дальше всё - читателям привычнее, чем мне, разный там проход облаков, над облаками, солнце, как над снежною равниной. И как установился курс, я соображаю: который час (около двух, на 15° больше истинного полдня), как летим относительно солнца - и получается: линия между Минском и Киевом. Значит, вряд ли будет ещё посадка в СССР и значит, значит... Вена? Не могу ничего вообразить другого, не знаю я ни рейсов, ни аэродромов.
Летим, как висим. Слева спереди ослепительно светит солнце на снежно-облачные поля. А камеры для людей, думающих иначе, устроены так, что опять уже в потолках зажглись ночные лампочки - и до следующего полудня.
Господи, если ты возвращаешь мне жизнь - как эти камеры развалить?
Многовато для меня переходов за неполные сутки. Мягкое сиденье, конфетки. А в кармане - кусок лефортовского хлеба: как в сказке удаётся из дурной ворожбы вырвать, унести вещественный кусок: что - было, что не приснилось.
Да я б и без этой краюхи не забыл.
Перелёт - как символ: оборвалось 55 лет за плечами, сколько-то где-то ждёт впереди. Висеть - как думать: правильно жил? Правильно. Не ошибись теперь, новый мир - новые сложности.
Так вишу, думаю, и даже конвой свой разглядывать нет ни досуга, ни охоты. Один - вытащил приёмник, рожа улыбается, весёлая командировка, включить больно хочется, другого спрашивает - можно ли? (Кто старший - не знаю, не видно старшего.) Я - явно брови нахмурил, покачал головой: "Мешает" (думать). Махнули ему, убрал. Двое задних - какие-то не такие, читают немецкие газеты, "Frankfurter Allgemeine". Дипломаты, что ли? А гебисты от скуки исходят, читают разбросанные рекламы, проспекты... и расписания. Расписания Аэрофлота? Совсем лениво, как тоже от скуки крайней, беру расписание и так же лениво просматриваю. Типов самолётов я не различаю. А рейсов тут полно, есть и Вена, есть и Цюрих, но час - ни один не подходит. В половине второго-два не выходит в Европу ни один самолёт подходящего направления. Значит, подали мне специальный. Да на это у нас казна есть, русский революционный размах.
Даже и не думать. Коромысло. Висеть и только понимать: таких часов в жизни - немного. Как ни понимай - победа. Телёнок оказался не слабее дуба. На чем бы мысль ни собрал - не получается. Дома - какова там добыча в обыске ? (Но уже не жжёт, как ночью.) И что там сейчас мои?
((Все радио десять раз повторили уже: летит - прибыл - едет к Бёллю. И когда никто уже в том не сомневайся: "самолёт прибудет через полтора часа". А как же министр сообщал: "давно прибыл"? А как же все корреспонденты? Так никто ещё не видел его живого?? Так - спектакль?! он никуда не летит?!? Так то было ещё не несчастье!? А - вот оно... Сообщения сыпятся вперебой: ещё в полёте... уже сел... Ещё не вылетал из Москвы, рейс откладывается! И тогда - окончательно ясно: везут. Увезут в Египет или на Кубу, выбросят - и за него не в ответе. Ну, мерзавцы, стану вам костью в горле, устрою вам звон!))
Стюардесса разносит кофе с печеньями. Попьём, пригодится, хлебушек сэкономим. Опять наклонился врач: как я себя чувствую? какие ощущения? не хочу ли ещё вот эту таблетку? Право же, как любезен, от самого лефортовского подъёма, и спал, наверно, в тюрьме. "Простите, как ваше имя-отчество?" Сразу окостенел и голосом костяным: "Иван Иваныч". Ах, продешевился я!..
А вот что! Заветного гражданства я лишён, значит теперь человек свободный, выйду-ка я в уборную. Где она? Наверно, в хвосте. Никому ни слова, независимо встаю и быстро пошёл назад. Так быстро, что переполох у них на две секунды опоздал, но тем больший потом. Открываю дверь - сзади ещё пассажирский салон, человек на 20 -и совершенно пуст. Ну, эта роскошь социализму по карману. Иду дальше, но тут уже нагоняют меня трое - средь них и "Иван Иваныч". Мол: что такое? Как, что такое? В уборную. Так - не туда, не там, в носу! Ах, в носу, ну ладно. Повернул. Это ещё могу понять как повышенную любезность. Но достигнув носовой уборной, не могу за собой закрыть дверь: туда же ломятся и двое гебистов, впрочем не отнимая у меня первенства. Воспитание арестантское: желаете наблюдать? пожалуйста, у мужчин это совершается вот так. Вот так, и всё. Разрешите! Конечно, пожалуйста, расступаются. Однако рядом со мной у окна уже сел другой, пособачистей, прежний не оправдал доверия.
Я оглядываю внимательно нового соседа: какой, однако, убийца. Внимательно остальных. Да их тут трое-четверо таких, почти несомненно, что уже убивали, а если какой ещё упустил - то готов отличиться сегодня же. Сегодня.. Да какой же я лопух, что ж я разблагодушествовал ? Кому ж я поверил?
– Малярову? Подгорному? Старый арестант - а второй день одни ошибки. Вот отвык. Разве настоящий арестант - "тонкий, звонкий и прозрачный", смеет поверить хоть на грош, хоть на минуту - советскому прокурору или советскому президенту? Я-то! мало ли знаю историй, как наши молодчики после войны в любой европейской столице, днём на улице втолакивали жертву в автомобиль и увозили в посольский подвал? и потом экспортировали куда хотели? В каждом советском посольстве довольно таких комнат, полуподвальных, каменных, прочных, не обязательно на меня лефортовскую камеру. Сейчас в Вене, в припугнутой нейтральной Австрии, к самому трапу пустого самолёта вот так же подкатит вплотную посольский автомобиль, эти восьмеро толканут меня туда без усилий (да что! здесь, в самолёте, упакуют в тюк и отнесут, сколько таких историй!). Несколько дней подержат в посольстве. Объявлен Указ, я выслан, - когда, куда - не обязательно предъявлять корреспондентам. А через несколько дней находят меня убитого на обочине австрийского шоссе - и почему за это должно отвечать советское правительство? Все годы, к сожалению, они за меня отвечали, и в этом была моя безопасность, - но уж теперь-то нет?
Весь этот прояснившийся мне план настолько в стиле ГБ, что даже проверять, исследовать его не нужно. Как же это я не сообразил сразу?.. А что - теперь? Теперь вот что: как можно больше беспечности, я отдыхаю, я расслаблен, я улыбаюсь, даже с кем-то перебрасываюсь словами - я полностью им доверяю. (Хотя бы - не в тюк, хотя бы своими ногами выйти. Не знаю, совсем не знаю аэродромных порядков, но не может быть, чтобы при посадке самолёта не было ни одного полицейского вблизи.
А если будет хоть один, я успею громко крикнуть. Ну-ка, ну-ка, в детстве ученый, давно заброшенный немецкий язык, выручай! Составляю в уме, составляю: "Herr Polizei! Achtung! Ich bin Schriftsteller Solshenizyn! Ich bitte um Ihre Hilfe und Verteidigung!" Успею выкрикнуть? Даже если половину и рот зажмут - поймёт!)
И теперь - только наблюдаю их. Полудремлю и наблюдаю: какие лица? Как переговариваются? похоже ли на деятельную подготовку? какие у них с собой вещи? Да руки почти у всех пусты. То есть, свободны...
А летим мы уже - скоро три часа. Долгонько. Сколько до этой Вены? ничего не знаю, никогда не интересовался. Но вот начинаем сбавлять высоту. И не удерживаюсь от ещё одной проверки: не порывисто, развалисто, уже известной тропой иду в носовую уборную. За 10 минут до аэродрома - ещё я зэк или уже не зэк? За мной - двое, и даже что-то укоризненно, почему не сказал? (То есть, чтоб один выводной успел занять позицию впереди меня.) "Разве ещё имеет значение?" - улыбаюсь я. "Ну как же, вот я вам дверь открою." И опять - стали вдвоем на пороге, чтоб я не закрыл. С холодком: нет, дело не просто. Что-то готовят. (Теперь-то понимаю: инструкция их была: не дать мне кончить самоубийством или порезаться, повредить себя, как блатные, когда на этап не хотят. Хороши б они выглядели, выведя меня порезанного!)