Бодался телёнок с дубом
Шрифт:
Возможно было и другое совмещение, более логичное, я раньше имел его в виду: спарить "Письмо вождям" с "Жить не по лжи", уже четыре года томившимся, и с кем составляли они две стороны единого: отшатнуться от одной и той же мерзости и народу и правительству.
Впрочем, начиная печатать такую поворотную книгу, а за ней теперь и все прочие накопившиеся, сплошь, - нуждался ли я вообще в тактических шагах и каскадах? текли бы просто книги. (О таком образе жизни и сегодня мечтаю. Из долгого боя выйти непросто, вот уже 4 месяца в Европе и ещё многие месяцы придётся дояснять, договаривать, отражать догонные удары, а истинно хочется: уйти совсем в тишину, писать - и книги пусть текут. Общественное поведение людей объясняют общественными обстоятельствами, но ведь и законы возраста и внутренних наших перемен подготавливают наши общественные решения.)
После отмены "Письма" я настроился: пусть свистят и улюлюкают, я своё дело сделал
– берите, и к тюрьме готов. Пассивное защитное состояние. Впрочем, по-серьёзному, мы с женою не ждали, что расправа - будет. Многажды сходило с рук, и эту безнаказанность начинаешь ложно продлять вперёд. Жена в этот раз особенно была убеждена: кроме газетной брани ничего не будет, проглотят. Я не думал так, но вёл себя именно так: не самозаперся в нашей московской квартире без дневного света (от прогляда и фото закрыты были наши занавеси круглосуточно), без воздуха и простора, но мирно ездил в Переделкино, неторопливо надышивался под соснами, и в темпе необычно для меня медленном (ах, спохвачусь я по этим денёчкам!) доканчивал статьи для сборника "Из-под Глыб". Сейчас даже не верится, что размеренно, ровно, буднично текла наша жизнь в январе. (Во время газетной травли друзья приходили к нам и говорили: "только у вас в доме и покойно".) Аля перепечатывала последние главы "Телёнка", мы их фотографировали, готовили к отправке. И, за городом, радио наслушивался я вдосталь: собственный "Архипелаг" доносился из эфира как живущий сам по себе, своими болями полный, а мной никогда не построенный, не могущий созданным быть - и меня же до слёз пронимал. Мировой отклик на русское издание книги превзошёл по силе и густоте всё мыслимое. Ну, конечно, перемешивали со своим, более понятным: страшные вести о диком Архипелаге и снятие запрета с воскресных автомобильных поездок в ФРГ; в головы невмещаемая архипелажная жизнь и трёхдневная рабочая неделя в Великобритании. Топливный кризис дохнул на преблагополучный Запад - и эти первые слабые ограничения поразили его чувства. К чести Запада, однако, страдания с бензином не показались сильней, чем страдания тех вымерших туземцев.
Только теперь, нет, только сегодня, я понимаю, как удивительно вёл Бог эту задачу к выполнению. Когда весь 1962-й год "Иван Денисович" сновал по Самиздату до Киева, до Одессы, и ни один экземпляр за год, каким чудом? не уплыл заграницу - Твардовский так боялся, а я нисколько, мне по задору даже хотелось, чтоб "Денисович" вырвался неискажённый, - я совсем не понимал, что только так, именно так вколачиваюсь я, по наследству от Хрущёва, невыемным костылём в кремлевскую стену. И когда ленинградский экземпляр "Архипелага" не сожжён был, как я понуждал, как был уверен, а достался гебистам, и вызвал спешное печатанье, под яростный их рёв, - именно этим путем возводился "Архипелаг" в свидетельство неоспоримое. Сейчас тут, на Западе, узнаю: с 20-х годов до сорока книг об Архипелаге, начиная с Соловков, были напечатаны здесь, переведены, оглашены - и потеряны, канули в беззвучие, никого не убедя, даже не разбудя. По человеческому свойству сытости и самодовольства: всё было сказано - и всё прошло мимо ушей. В случае с советским Архипелагом тут веял ещё и славный социалистический ветер: стране социализма можно простить злодейства и непомерно большие, чем гитлеровские: это всё гекатомбы на светлый алтарь. Напечатай я "Архипелаг" с Запада - половины бы не было его убойной силы при появлении.
А теперь даже удивительно, как понимали:
"Огненный знак вопроса над 50-летием советской власти, над всем советским экспериментом с 1918 г." ("Форвертс").
"Солженицын рассказывает всему миру правду о трусости коммунистической партии" ("Гардиан").
"Может быть когда-нибудь мы будем считать появление "Архипелага" отметкой о начале распада коммунистической системы" ("Франкфуртер Альгемайне").
"Солженицын призывает к покаянию. Эта книга может стать главной книгой национального возрождения, если в Кремле сумеют её прочесть" ("Немецкая волна").
Ассоциация американских издателей выразила готовность опубликовать исторические материалы, которые советское правительство захотело бы противопоставить "Архипелагу". Но - не было таких материалов. За 50 лет палачи не подсобрали себе оправданий. И за последние полгода, уже книгу имея в ГБ, - не удосужились. Напечатали в "Нью-Йорк Тайме" вялую статью Бондарева, в "Известиях" статью о генерале Власове - обширную, я развернул, думаю: ну, сейчас будут опровергать, кто Прагу от немцев освободил, документы - у них, каких нет - подделают, а где ж мне моих сокамерников теперь созвать? Но - нет! даже не хватило наглости, главного не опровергли: что единственным боевым действием власовских дивизий был бой против немцев - за Прагу!
За полстолетия нисколько разумом не возрастя, но много даже поубавившись от изворотливых коминтерновских 20-х годов, советская пресса умела и знала одно: лобовую брань, грубую травлю. Её и открыла "Правда" 14-го января: "Путь предательства". Материал - директивный: на другой день перепечатали её все другие крупные и местные газеты, это уже тираж миллионов под 50. Ещё на следующий день "Литгазета" указала и специальный термин для меня: литературный власовец. И в несколько дней посыпало изо всех типографий, со всех витрин. И главный передёрг: тюрьмы, лагеря вообще не упоминались как тема, вся осуждаемая книга есть оскорбление памяти погибших на войне, а главное, изящно-непрозрачным выражением: как будто (и отступить можно) у подлеца три автомашины - и этот смачный кусок, брошенный толпе, более всего дразнит: "Гад! чего ему не хватало?".
Со следующего же дня после сигнала "Правды" началась трёхнедельная атака телефонных звонков в нашу московскую квартиру. Новое оружие XX века: безличным дребезжаньем телефонного звонка вы можете проникнуть в запертый дом и ужалить проснувшегося в сердце, сами не поднявшись от своего служебного стола или из кресла с коктейлем.
Началось - блатным рыком: "Позови Солженицына!" - "А вы кто такой?" "Позови, я - его друг!". Жена положила трубку. Снова звонки. Взяла трубку молча (ни "да", ни "слушаю") - тот же блатной хрипящий крик: "Мы хоть и сидели в лагерях, но свою родину не продавали, понял?? Мы ему, суке, ходить по земле не дадим, хватит!!". (Лектор ЦК в декабре - слово в слово, только без "суки".) Телефонная атака была неожиданное, непривычное дело, требовала нервов, мгновенного соображения, находчивых ответов, твёрдого голоса (нас не проймёте, не старайтесь). Аля быстро овладела, хорошо находилась. Слушала, слушала всю брань эту молча, потом тихо: "Скажите, зарплату дают в ГБ два раза в месяц или один, как в армии?" - по ту сторону в таких случаях всегда терялись. Или даже поощряла междометиями, давая выговориться, потом: "Вы всё сказали? Ну, так передайте Юрию Владимировичу (то есть, министру КГБ), что с такими тупыми кадрами ему плохо придётся". Звонили так сдирижированно непрерывно, что не давали прорваться звонкам друзей, а не взять трубку - может быть именно друг и звонит? Всё ж удалось и самим сообщить об этом шквале (и в тот же вечер западные радиостанции, дай Бог им здоровья, уже передавали о телефонной атаке). Голоса мужские и женские, ругань, угрозы, сальности, - и так непрерывно до часу ночи, потом перерыв и снова с 6 утра. Немного звонили и к Чуковским в Переделкино, оскорбляли Лидию Корнеевну, вызывали меня ("с женой плохо"). К счастью, заготовлено было у нас приспособление записывать телефонные разговоры на диктофон, я по телефону же, через ГБ, проинструктировал Алю - как включать, и она по телефону же демонстрировала воспроизведение: вот, мол, наберём на кассету самых отборных... Цивилизация рождает оружие - рождает и контроружие. Подействовало, стали остерегаться, говорить помягче, разыгрывать роли сочувственников ("боимся, что его арестуют!").
В тот первый вечер затевали и большее, чем звонки - кажется, народный гнев: какие-то лица созваны были во двор, и сюда же стянуто несколько десятков милиционеров - охранять, но ни битья стёкол, ни "охраны" не осуществилось, очевидно, переменили команду, когда-нибудь узнаем.
А телефонные звонки зарядили на две недели, хотя уже не с такою плотностью, как в первый день, зато разнообразнее:
– ...Власовец ещё жив?..
– ...Я читал все его произведения, молился на него, но теперь вижу, что мой кумир - подонок.
А то и - крик отчаяния (после моего нового заявления прессе):
– Да что ж он делает, гад?!! Что ж он не унимается?!
Темы не столько перемежались, сколько сменяли друг друга по команде: день-два только угрозы убить, потом - только "разочарованные почитатели", потом - только "друзья по лагерю", потом - доброхоты, с советами: не выходить на улицу, или детей беречь, или не покупать продуктов в магазине для нас успеют их отравить. Но удивительно: среди сотен этих звонков не было ни одного умелого, артистического, фальшивость выявлялась в первом же слове и звуке, независимо от сюжета. И все сбивались от встречной насмешки. И, чтоб не тратить досуга, все стали вмещаться в служебное время.
Такова была попытка сломить дух семьи - и через то мой. Но госбезопасности не повезло на мою вторую жену. Аля не только выдержала эту атаку, но не упустила течения обязанностей. Шла работа, и семья жила, и малыши ещё нескоро поймут, что их младенчество было не совсем обычное.
Параллельно телефонной атаке (и, само собою, газетной) велась ещё и почтовая. По почте враждебные письма всегда были с полными точными адресами - но анонимны. Прорвалось несколько и дружеских (ошибка цензуры: "Немецкая волна" назвала наш адрес без № квартиры - и эти письма шли другою разборкой, не попадали под арест) - то от "рабочих с Урала", то - от детей погибших зэков.