Боевой гимн
Шрифт:
— Ганс!
Старший сержант Ганс Шудер поднял голову и посмотрел в темные, пылающие гневом глаза Карги, главного надсмотрщика лагеря.
— Работа продвигается медленно. Почему?
Слушая грохочущий голос бантага, Ганс испытывал отвращение оттого, что мог теперь понимать эту речь и даже отвечать на ней. Это была еще одна ненавистная ему уступка. Краем глаза Ганс наблюдал за пудлинговщиками; они не отрывались от работы, но он знал, что рабочие все слышат и боятся, что сегодня настанет их черед быть убитыми «в назидание». Хотя Гаарк объявил, что все люди Ганса находятся под его защитой, Карга всегда находил способы обойти этот приказ, заявляя, что
Ганс погонял языком кусок табачной плитки у себя во рту. У него пересохло в горле.
«Может быть, сегодня пришла моя очередь? — подумал он. — И что я так цепляюсь за жизнь? Разве я не предатель? Я управляю этой фабрикой, дающей железо для машин, которые со временем будут обращены против всех людей этого мира и против моей родной Республики».
Республика — она казалось ему теперь полузабытой мечтой, как первая детская любовь. Республика и Эндрю Кин, мальчик, которого он сделал генералом, — как все это далеко. Ганс заставил себя не думать о них, потому что при этом он каждый раз заново переживал всю парадоксальность своего теперешнего существования, а это грозило окончательной потерей рассудка.
Он внимательно разглядывал Каргу. Понять, что значит то или иное выражение лица у бантага, было непросто, и Гансу пришлось долго этому учиться. Неискушенному человеку казалось, что черты лица у представителей расы степных кочевников навсегда застыли в гримасе гнева. Однако те, кому удавалось какое-то время прожить рядом с ними, со временем научались распознавать некоторые тонкости. Впрочем, сейчас Карга и в самом деле был на грани взрыва. Казалось, что лицо надсмотрщика принадлежит какому-то вымершему хищнику, вырубленному из камня первобытным скульптором. Шрам от меркской стрелы, превратившей левую глазницу Карги в безобразный комок плоти, делал его внешность еще более устрашающей. Ганс видел, что его бантаг находится в крайне дурном расположении духа. На щеках Карги виднелись багровые царапины — очевидно, он подрался с соплеменником или поссорился с наложницей. Кому-то придется за это заплатить.
— Объясни, скот. Сегодня вы выполнили только половину нормы по выплавке железа.
Ганс согласно кивнул. Было бессмысленно отрицать очевидное.
— Мой господин, — произнес он. Ганс уже научился произносить эти слова, несмотря на то что они лишали его последних остатков гордости. — Я тебе уже говорил, что нам надо остановить работу на печах с третьей по седьмую минимум на два дня. Нужно освободить их от шлака. А меха все в трещинах, и мы теряем больше воздуха, чем его поступает в плавильни.
Ганс сделал жест в сторону мехов — мощных конструкций размером с небольшой дом. Меха прикреплялись к «беличьим колесам» двадцати пяти футов высотой. Внутри каждого колеса находились несколько десятков рабов-чинов, которые, низко опустив голову, безостановочно шагали вверх по деревянным ступенькам, всем своим небольшим весом заставляя вращаться ведущие валы, соединявшие колеса с мехами.
От этого ужасного средневекового зрелища у Ганса всякий раз застывала кровь в жилах. Десятки «беличьих колес», в каждом из которых надрывались по полсотни мужчин, женщин и детей, давали большую часть энергии в этом адском месте, находившемся под его управлением. Они шагали шестнадцать часов в день, с двумя короткими перерывами на еду, состоявшую из порции рисовых лепешек и воды. Это был последний этап их жизни. Редко кому удавалось протянуть больше месяца, прежде чем они валились с ног от истощения
Его квалифицированные рабочие, на кого Гаарк распространил свою защиту, тоже погибали. За три с половиной года многих унесли болезни, распространенные в рабских лагерях. Хотя пайки этих рабочих были лучше тех, что доставались чинам, еды все равно едва хватало для поддержания их сил. Самоубийства стали обычным делом — не далее как вчера Ганс потерял квалифицированного чинского литейщика, который повесился в своей каморке, перерезав перед этим горло собственной жене и двум детям. Хотя Карга был раздосадован потерей хорошего работника, он не скрывал своего удовольствия по поводу того, что его личные запасы пополнились несколькими сотнями фунтов хорошего мяса, о котором он не счел нужным докладывать начальству.
Люди Ганса жили в лагере к северу от фабрики. У них были бараки, их обеспечивали почти приличной едой, и они в самом деле имели один выходной день в неделю. Что же касается чинских рабочих, живших к югу от фабрики, то они были совершенно бесправны и обитали в таких ужасающих условиях, что у Ганса сжималось сердце при одной мысли об этом.
Три-четыре паровых двигателя сделали бы ненужным адский труд людей в «беличьих колесах», но бантаги не хотели об этом и слышать. В конце концов, под их игом находились десятки миллионов людей. Драгоценный паровой двигатель должен был служить только войне; не могло быть и речи о том, чтобы использовать его для облегчения труда скотов.
Надсмотрщик холодно смотрел на Ганса. Шудер уже давным-давно изгнал из себя чувство страха. Страх здесь ослеплял, убивал душу. Будет он жив или мертв в следующую минуту, больше не имело значения. Ганс знал, что, пока он не совершит какой-нибудь очень тяжкий проступок, слово кар-карта защитит его, но у Карги были и другие способы причинить ему боль. Время от времени он убивал одного из его людей, иногда в наказание за ошибку, иногда и вовсе без повода, и каждый раз смерть выдавалась за несчастный случай. Тот факт, что Гаарк взял под свое покровительство одного из скотов, казалось, доводил Каргу до бешенства. Кар-карт был далеко, а с главным надсмотрщиком Гансу приходилось иметь дело ежедневно, и он понимал, что Гаарк не станет интересоваться причиной смерти того или иного из скотов.
— Мы не сделали того, что должны были выполнить сегодня. Я не буду докладывать об этой неудаче. — В голосе Карги слышалась скрытая угроза.
— Карга, то, что я тебе сказал, — это факт.
Слова ненавистного языка застревали у него в горле. У Ганса было такое чувство, что он изрыгает непристойности. Карга молча стоял перед ним, в его глазах застыло презрение, а правая рука поглаживала рукоять кнута. Ганс не обращал на это внимания. Он видел, как надсмотрщик выбил однажды кнутом глаза женщине, как он срывал у своей жертвы полосы кожи от плеч до ягодиц или захлестывал ремень вокруг шеи несчастного и медленно удавливал его.
Взгляд Карги переместился с Ганса на группу рабочих, окружавших котел с расплавленным железом.
— Если ты убьешь одного из них «в назидание», это ничего не изменит, — тихо произнес Ганс, не позволив прозвучать в своем голосе и намеку на эмоцию. Он знал, что рабочие слушают их беседу и боятся пошевелиться, чтобы не выделиться из общей массы. Надсмотрщик мог в любой момент в вспышке гнева убить одного из них, или десятерых, или всех — просто из-за дурного настроения, несварения желудка, неудачного свидания накануне вечером или вообще без причины — такова была участь бантагских пленников.