Бог бабочек

*

Все персонажи, события и ситуации, описанные в романе, являются плодом художественного вымысла. Все возможные сходства и совпадения с реальными людьми, событиями

и ситуациями – случайны.

*

«И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».

(Книга Екклесиаста)

«Я хочу, чтобы твоя власть надо мной была освящена законом, чтобы моя жизнь была в твоих руках, чтобы ничто в мире не могло меня защитить,

спасти от тебя. О, какое огромное наслаждение было бы чувствовать, что я всецело завишу от твоего произвола, от твоего каприза, от одного мановения твоей руки!»

(Леопольд фон Захер-Мазох. Венера в мехах)

Это исповедь рабыни, записки рабыни, бессвязный рабский шёпот без исходов и без начал. Не больше, не меньше. Рабыня не ответственна за совпадение имён и событий с реальными. Не ответственна ни за что, кроме своих слов.

ПРОЛОГ

До Сотворения. Несколько лет назад

Холодно. Ломкий морозный воздух проползает в щели оконной рамы. Я сижу на кровати, стараясь держаться в тени. Кровать – лагерная и, следовательно, продавленная; ржавые пружины скрипят от любого движения на ней, что неимоверно меня смущает. Меня – в тот день семнадцатилетнюю, полноватую девушку в очках и чёрно-сером свитере. Комната слишком тесна даже для трёх-четырёх человек и весьма аскетична – опять же, в лагерном духе; и – в духе лагеря, где проходят региональные олимпиады школьников: помимо четырёх кроватей, шкафа и тумбочек, есть ещё настенные полки для книг. Пустые, почти бесполезные: из-за лекций, бесконечных мероприятий (порой, впрочем, довольно интересных – даже для крайне замкнутых и замученно-заученных девочек вроде меня) и, собственно, самих олимпиад здесь вряд ли хоть у кого-то остаётся время для чтения. У меня остаётся – но только на школьную программу: скоро выпускные экзамены, и, честолюбиво собирая лавры на олимпиадах, я всё же боюсь отстать. Прозвище «Профессор» не случайно прилипло ко мне в том же лагере, годом раньше.

Ныне стратегическая цель – заключительный этап по литературе (в обиходе «всерос») и – вновь – призовое или победное место по русскому языку. Гонка честолюбий. В прошлом году я привезла своей классной руководительнице – саркастичной, уставшей от жизни женщине с чересчур ярким макияжем и грубыми чертами лица – и второе место в регионе по русскому, и пресловутую победу по литературе, но после поздравлений услышала нечто вроде: «Жаль, что всё же не до Москвы. Ты могла бы, Юля». «Ты могла бы, Юля», – повторила я себе – и приступила к подготовке. «Подросток» Достоевского был временно отложен, как и очередная фэнтези-история, неспешно расцветающая в толстой тетради А4. Сами победные места были не так важны мне, как возможность снова оказаться в том лагере, в его душевной интеллектуальности, среди весёлых и юных лиц, среди чужих надежд и влюблённостей.

Чужих – потому что всё это мало меня касалось. Я всегда была за чертой, вовне, но мне нравилось наблюдать, слушать и писать. Писать – особенно. Это неспешно становилось манией: я рвалась к своим тетрадям, как одинокая женщина рвётся вечерами к бокалу вина – сдержанно, но со скрытой страстью. Я слышала песни других миров и видела судьбы, сплетающиеся на карте с чернильными реками и холмами.

Я жила в коконе. Я ещё не знала тебя.

В тот день, в послеобеденное свободное время, я сидела с учебником алгебры – что-то о производных – и тщетно пыталась сосредоточиться, не отвлекаясь на щебетанье соседок. А потом – потом просто открылась дверь (сейчас я не помню сам момент, так что резоннее написать «просто открылась», не правда ли? память – странная штука), и Лера Карпова – как всегда, улыбающаяся, с огнистыми золотыми волосами, стянутыми в хвост-комету, – вошла вместе с тобой.

Ты не произвёл на меня впечатления.

Ни плохого, ни хорошего – просто никакого. Обычный парень, каких в городе тысячи; в толстовке и джинсах. В толпе я прошла бы мимо, отстранённо глядя в асфальт. Довольно симпатичный – наверное: стесняюсь приглядываться. Выглядит, как старшеклассник или студент. Может быть, любит футбол, или играет на гитаре, или увлекается историей – что угодно, сразу не прочтёшь. Может быть, мечтает об университете в Т., как и я – как многие здесь; может быть, нет. Смотрит так, будто извиняется за то, что пришёл. Это мне импонирует.

Опускаю глаза в учебник. Друг Леры, о котором она рассказывала. Приехал на олимпиаду по информатике, увлекается программированием. Что ж, всё в порядке – но в целом это не имеет ко мне отношения, и лучше бы ей предупредить заранее, что она его приведёт. В воздухе сгущается неловкость.

– …так и зачем вообще тогда сравнивать эти баллы, если… – вход в комнату застаёт тебя на полуфразе; ты смущённо улыбаешься (один уголок губ поднимается чуть выше другого) и машешь рукой – намеренно неуклюже, забавно подчёркивая свою нерешительность. – Привет!

– Привет! – говорю это в унисон с Машей и Надей; они смотрят на тебя в вопросительном любопытстве. Надя поправляет юбку.

– Девочки, это Дима. – (Лера разводит руками, словно извиняясь: ну, не могла же я не пустить). – Мы посидим тут до концерта, ничего страшного?.. Дим, это Маша. Только даже в шутку не говори «Мария» – она это очень не любит… Надя. Юля.

– Очень приятно! – серьёзно говоришь ты, изобразив полупоклон. Ты сильно картавишь – так, что между «п» и «и» в «приятно» будто возникает рыхлый стог сена, в который хочется уютно упасть. Смотришь на всех вместе, и потом – на каждую из нас. У тебя лёгкий и ненавязчивый взгляд, но есть в нём что-то странное – пока не могу понять, что. Лукавое, хищное, хитроватое?.. Не то. – Девушки, извините, пожалуйста, если побеспокоил. Если кому-то из вас моё присутствие помешает, так и скажите – и я уйду, не обижусь вообще-вообще. Понимаю, что я довольно невежливо пришёл, без приглашения и… всё такое.

Маша и Надя переглядываются, удивлённые такой галантностью; Маша пожимает плечами.

– Да нет, вроде бы всё в порядке. Ты присаживайся.

– Тебе тоже не помешаю? – переводишь взгляд на меня, кивнув на учебник алгебры. Из вежливости улыбаюсь в ответ и закрываю учебник. Да простят меня производные.

– Нет, всё хорошо.

Ты садишься на кровать Леры, между нею и Надей; Надя краснеет ещё сильнее – она вообще краснеет «пожаристо», одной вспышкой от ключиц до бровей. Мысленно мне почему-то хочется называть её Наденькой – в ней много наивно-детского: дюжина заколочек, сердечки в никнеймах, розовые блокноты с пандами и котятами. Когда вечерами она звонит своему парню – покрытому татуировками амбалу из строительного техникума, – то зовёт его исключительно «заинькой» или «лапой». Она милая, стеснительная и, пожалуй, не очень умная – на местном фоне, среди областной интеллектуальной элиты от шестнадцати до восемнадцати. Она не то чтобы не нравится мне, но и никакого интереса не вызывает; я знаю, что не смогу сблизиться с ней так, как в прошлом году – здесь же – сблизилась с Машей Чулковой. Маша смотрит на тебя с пытливым интересом, близоруко прищурившись (она не носит очки, вопреки зрению минус восемь – я, со своими минус шестью, могу представить, как это мучительно); её, как и меня, отличает лёгкое недоверие к незнакомым парням.

В тот день я ещё не знаю, что пришёл ты не столько за компанию с Лерой, сколько ради охоты на Наденьку. Узнаю годы спустя.

Несмотря на подчёркнутую скованность и извинительность в речи, садишься ты расслабленно – быстро забрасываешь ногу на ногу (щиколоткой, с красивой небрежностью) и откидываешься к стене. Бегло оглядевшись, произносишь:

– У вас комната попросторнее нашей. Я вот сколько ни хожу, ни сравниваю – есть уже ощущение, что у нас самая тесная в корпусе! Знаете, в длину примерно от двери и вот дотуда. – (Рукой показываешь, докуда именно; у тебя очень живая, тщательно подогнанная под слова жестикуляция). – Представьте? И ещё шкаф больше вашего. Вам вообще повезло.