Бог бабочек
Шрифт:
– Ну, это фабула. Событийный костяк. А сюжет?
Качаю головой. Егору нравится походя поблестеть своими знаниями; это роднит его с тобой, как и многие другие мелкие чёрточки. Мелкие – потому что сущность у него не хищная, а оленья. Жертвенно-кроткая сущность того, кто в древних лесах убегал, а не догонял, – хотя он постоянно претендует на противоположное. На какую-то порочную брутальность. В отличие от тебя, безосновательно претендует; это создаёт флёр смешного несоответствия – будто семилетний мальчик примеряет папин пиджак.
Может, порочность в нём и есть, но другая. Не
Я долго не могу признаться себе, что общаюсь с ним лишь потому, что он хоть немного похож на тебя. Когда признаюсь, мне становится противно – и дыра в груди ноет ещё неистовее.
– Я знаю, чем сюжет отличается от фабулы. Благодарю.
– Прости, – он виновато сутулится.
Как же я тоскую по твоей военной осанке, по линиям шеи и плеч… Провожу рукой по лицу.
– Ничего. Я просто не понимаю, о чём ты спрашиваешь.
– Ну, эм… То есть вы исключительно дружили и у вас не было?..
Он целомудренно замолкает. Подозрительно целомудренно – учитывая до абсурдности откровенный узор беседы.
Долго колеблюсь. До сих пор не знаю, как ответить на это самой себе. С нашей ночи на съёмной квартире прошло почти два года, и подвешенное состояние невинности/не-невинности уже стало привычным – как боль из-за хронического изъяна внутри. Боль, которую всё равно ничем не вылечить – можно только по привычке терпеть.
Смотрю Егору в лицо.
– Было.
– Ясно, – он отводит взгляд. – И что, прямо… постоянно? Я имею в виду, параллельно с другими его отношениями? Ты упоминала, что…
– Нет! – испуганно перебиваю. Не могу так очернять тебя – ты делал это с другими, но не со мной. Не могу – вопреки тому, что мне всё ещё очень хочется себя жалеть. Плакать при Егоре было нездорово приятно: он вёл себя, точно Христос, утешающий грешную Магдалину. Смешно и грустно. – Нет. Один раз. Только один. И он… сожалел. Наверное. Не знаю. – (Смотрю на вывеску продуктового магазинчика; светящиеся буквы медленно расплываются). – Я… не хочу больше об этом.
Покосившись на меня, Егор на ходу достаёт сигарету. Закуривает.
– Не похоже. Но как скажешь… Выходит, Гамлет в твоём рассказе про Гамлета и Горацио – это он?
Взять на заметку, пункт второй: соглашаться на писательскую дуэль с псевдо-психологами – дурная затея.
Кашляю от едкого дыма. Курит он что-то дешёвое, чуть прогорклое. Непонятно, как можно иметь такой отточенный вкус в литературе и отвратительный – во всём остальном.
– Постоянная рефлексия, плюс истероидные перепады, плюс уклон в меланхолическое философствование, – с той же ребяческой бестактностью продолжает Егор, не дожидаясь моего ответа. – Ну, и Горацио вечно при нём – скорее как тень или служитель, чем как друг. Это его экзистенциальная роль. И без Гамлета для него ни в чём не стало смысла, хотя тот бывал жесток и несправедлив… Твой «близкий человек» случайно не Гамлет по соционическому типу?
Улыбаюсь.
– Как-то не задавалась этим вопросом.
– Зря. Вот даже судя по тому, что я от тебя слышал – наверняка да. И тогда Горацио – выходит, ты?
Снова начинаю нервничать. Несмотря на бестактность, порой он действительно хорошо меня понимает. Пугающе хорошо.
– Ты как-то всё упрощаешь. Нельзя же так прямо отождествлять…
– Да ладно-ладно, не закипай! – он бросает окурок мимо урны; почему-то меня передёргивает.
– Я не закипаю.
– Закипаешь. Когда ты моего «Инвалида» критиковала за излишнюю декларативность, у тебя было такое же лицо.
«Излишняя декларативность». Точно, так я тогда и сказала – дословно. Это было так важно для него?.. Интересно.
Ловлю себя на этом интересно – и вздрагиваю. Оно не моё, а твоё. Холодное, расчётливо-экспериментаторское. Почему я особенно сильно чувствую невнятную, тёмную тягу к этому – тягу быть не собой, – когда говорю с Егором?..
В его стихах действительно много декларативности и тяги поучать, но есть и другое. В них меньше боли и больше красивой, завершённой гармонии, чем в твоих и моих. Он умеет свободно играть формой, не утяжеляя её громоздкостью содержания; будь я честолюбива, я бы поклялась себе научиться так же – и лучше.
К счастью, я не честолюбива и осознаю, что мрачная тяжесть никуда не денется из моих текстов – даже если я, как вампир, вытяну из Егора всё.
Или?..
– Я правда больше не хочу об этом. Извини, что расплакалась при тебе.
Он пожимает плечами.
– Дурочка ты. Я был за.
– За то, чтобы пьяная баба ревела и несла тебе чушь?
– За то, чтобы ты выплакалась. Было видно, что ты таскаешь в себе что-то такое… Какую-то большую боль. Я не знал, что именно, но видел это.
Лестный блеф. Что он может знать о боли? Тем более – о боли, которую мы с тобой зачали и породили?
– Жалость? – зачем-то спрашиваю намеренно сухим тоном – как будто хочу обидеть его.
– Нет. Сострадание.
– Не вижу особой разницы.
– Есть разница. Сострадание подразумевает уважение, а я очень уважаю тебя.
Уважение… На меня снова набрасывается удушающее дежавю. Ты произносишь это слово с тем же высоким пафосом.
Егор останавливается и серьёзно смотрит на меня своими оленьими глазами. Его сострадание и подразумевает звучат немного смешно: он тоже картавит. Впрочем, не так заметно, как ты, поэтому в моей системе ценностей это скорее минус.
– Хорошо. Потому что мне не нужна жалость. Ничья, и твоя тоже. Запомни на всякий случай.
– Влюбилась, что ли?..
Тоже останавливаюсь. В первую секунду тянет машинально уточнить: «В тебя?» – но потом я представляю, как оскорбительно это прозвучит, и прикусываю язык.
Кажется, он, как и я, чётко разделяет понятия любить и влюбиться. Вопрос бросает якобы провокационно, в самый неожиданный момент. Засчитано – точнее, было бы засчитано, если бы не его вспыхнувшие щёки.