Бог—человек—общество в традиционных культурах Востока
Шрифт:
Это изящное решение, которое благодаря определенному разделению ролей позволяет сохранить одновременно и сущность религиозных обрядов (нитьякарма), и совокупность ценностей, сфокусированных на дихотомии «чистое—нечистое», не может, однако, быть окончательным. Отшельничество не должно быть самоцелью. По определению, оно ведет к чему-то, а именно к «освобождению». Следовательно, каждая из институциональных форм, в которых оно проявляется, должна быть проработана в соответствии с диалектикой, постоянным нарастанием требований, все более глубокой необходимостью интериоризации. Если наша гипотеза справедлива (т. е. если ванапрастха и саньясин не представляют собой один «мягкую» и переходную форму аскезы, другой ее полную и окончательную форму, а, наоборот, тот и другой являются неполными, односторонними, искусственными результатами брахманистских умозрительных размышлений, настойчиво пытающихся совместить в конечном счете несовместимые способы существования — освобождение и мирскую жизнь), то следует ожидать, что тот и другой постепенно радикально изменяются и тем самым приближаются к своему первоначальному антагонисту. Коль
С одной стороны, состояние ванапрастха не так монолитно, как можно было бы предположить. В частности, его связь с ритуалом не является незыблемой и окончательной. Этому персонажу, как и саньясину, тоже позволяется интериоризировать свои ритуальные огни [119] , что приводит к исчезновению обрядов и возлияний, связанных с этими жертвенными огнями. С другой стороны, классификационный подход, столь характерный для индийской мысли вообще, приводит через дальнейшее разделение форм ванапрастхи к появлению типов, близких к некоторым типам саньясы, причем не типам обыкновенного саньясина, а кульминации этой модели.
119
Ману VI. 24.
Рассмотрим, например, классификацию, которую предлагает «Баудхаяна-дхармасутра» [120] . Здесь лесные отшельники разделяются прежде всего на два класса: те, которые готовят свою пищу (пачаманака), и те, которые ее не готовят. Ясно, что вторая категория больше соответствует идеальному типу ванапрастхи, как он был определен выше [121] . Однако эта категория имеет свою внутреннюю иерархию: «те, кто не пользуется посудой из металла» (но пользуется, конечно, посудой из дерева или глины, что характерно для саньясина), «те, кто ест руками», «те, кто берет пищу ртом», «те, кто питается водой», «те, кто питается воздухом» (т. е. совсем не принимает пищу). Этот вид классификации позволяет ванапрастхе приблизиться к саньясинам как снизу, так и сверху. Снизу в том смысле, что обряды «низших» подкатегорий несут еще некоторый отпечаток культуры (приготовление пищи, использование деревянной или глиняной посуды), сверху—поскольку «высшие» подкатегории, похоже, влекут за собой возвращение к дочеловеческому (например, когда не пользуются руками, чтобы поднести пищу ко рту). Они также имеют тенденцию совпадать с наивысшими, наиболее «возвышенными» формами саньясы.
120
Ману II. 3. 1 — 15.
121
Отметим, однако, что первая категория сама подразделяется в зависимости от типа пищи, собираемой аскетами: едят ли они все, что найдут в лесу, или только корни, или только плоды и т. п. Одна из этих подкатегорий весьма примечательна и сближается во многом со второй категорией: речь идет о ретовасикта (букв, «те, кто орошен спермой»), те, кто варит мясо животных, уже убитых тиграми, волками, орлами и т. п.
Обратимся теперь ко второй форме аскезы. Мы встречаем, особенно в эпосе и саньяса-упанишадах, различные внутренние градации саньясы, которые обнаруживают такое же симметричное движение, как и в предыдущем случае, а именно все более усиливающееся пренебрежение ценностями, связанными с противопоставлением «чистое—нечистое» и, в более общем плане, с принадлежностью к касте. Например, классификация, которую предлагает «Вайкханаса-сутра» [122] . Она начинается с описания кутичака, живущих в хижине, построенной их детьми, выпрашивающих милостыню (но всегда у своих родственников) и продолжающих носить чуб и шнур, полагающиеся по рангу брахманам, а также знаки отличия, свойственные аскетам, кувшин для воды и тройной посох. Затем мы видим бахудака в одежде цвета охры, носящих те же аксессуары и просящих милостыню лишь в семи домах, которые должны принадлежать брахманам и «нравственным людям» (шишта). Они не принимают в качестве подаяния ни мяса, ни соли, ни испорченной пищи. Над ними находится хамса, который уже отказался от чуба и священного шнура. Он никогда не останавливается в деревне больше чем на одну ночь (в городе — пять ночей), просит пищу у людей, но тоже соблюдает многочисленные посты и обеты. В случае необходимости он способен питаться коровьим навозом и мочой. Наконец, на вершине иерархической лестницы находится парамахамса, который живет под деревом, на берегу реку, рядом с муравейником, в пещере или же в месте кремации. По желанию он может носить одежду или быть обнаженным, принимает всякую пищу — сырую или вареную, мясную или вегетарианскую, доброкачественную или испорченную— и от людей любой касты. Будучи в здравом уме, он ведет себя как душевнобольной, чтобы выставить себя на всеобщее осмеяние и таким образом одержать верх над своим «я». Дхарма и адхарма, истина и ложь, чистое и нечистое больше не имеют для него значения.
122
Вайкханаса-сутра VIII. 9.
Эта классификация представляет двойной интерес. С одной стороны, она позволяет увидеть все ступени жизни аскетов без состояния ванапрастха, показывая тем самым, что последнее не является необходимым промежуточным этапом. Действительно, кутичака, который живет в хижине, построенной его сыновьями, и просит милостыню только у членов своей семьи (немного похоже на символическое испрошение милостыни мальчиком во время церемонии упанаяна, как ее исполняют сегодня), по крайней мере еще так же близок своей касте, как классический ванапрастха в момент, когда он должен отправляться
В заключение краткого изложения дхармашастры отмечу, что, на мой взгляд, эволюционная схема, предложенная этими текстами, не выдерживает критики. В частности, стадию ванапрастха не следует считать подготовкой к саньясе, хотя бы потому, что возврат к более «окультуренному» образу жизни и соблюдение правил общежития становятся психологически невозможными для аскета, познавшего грубость нравов лесного существования. Как следствие «классический» саньясин сам должен быть отмечен печатью ирреальности. Тем не менее он встречается в Индии даже в наше время.
Чтобы разрешить эту трудность, мы предлагаем рассмотреть две схемы, которые отличаются по своей структуре и конечной цели, но могут в конце концов привести к одному результату. Первая соответствует больше нашей идее «религиозного призвания» личности. Она подразумевает отказ от положения домохозяина и связанных с этим культурных ценностей, что выражается в преждевременном вступлении юноши в состояние отшельника. Выражаясь принятым у брахманов языком, речь идет о прямом переходе от стадии брахмачарина к стадии саньясина. Такую возможность, как мы видели, допускает дхармашастра. Это было нормой в древнем буддизме, в наши дни — в джайнизме. И в настоящее время широко распространено в индуизме. В этом проявляется логика радикального разрыва с мирскими ценностями.
Другая схема рассматривает состояние грихастхата. В некоторых текстах даже утверждается, что стадия домохозяина— единственно подлинная ашрама [123] . Это можно понять так: единственная, в которой можно достичь одновременно трех конечных целей земного существования: камы, артхи и дхармы. Прославление положения домохозяина вовсе не означает никакого отрицания «освобождения» как иаивысшей конечной цели жизни, но оно .отдаляет ее достижение в неопределенное будущее, выдвигая на первый план максимальное наслаждение настоящим бытием и подготовку его повторения в будущем в форме «счастливых возрождений». Но хозяин дома — это и тот, кто находится «посреди дороги жизни», на половине предполагаемого пути от рождения до смерти. Следовательно, можно ожидать, что обнаружится некая симметрия стадий жизни до и после этой центральной стадии.. Однако классическая схема допускает две ашрамы после стадии грихастхата и только одну, т. е. брахмачарья, перед ней.
123
См.: Баудхаяна II, 6, 17; цит. по: Капе P. V. History of Dharmasastra. Vol. II, Pt. 1, с. 417.
Этой явной аномалии можно дать два объяснения, которые скорее дополняют, чем исключают друг друга. Прежде всего мы хотели бы поставить под сомнение так называемый теоретический характер ванапрастхи. В современной Индии данную стадию по-прежнему можно наблюдать. Несомненно,, имеется в виду мифическая фигура седовласого человека, идущего в сопровождении супруги в лес и несущего свои жертвенные огни. Но возьмем, например, делового человека, внешне похожего на европейца, который, достигнув пенсионного возраста, передает сыновьям свое дело и поселяется в- хижине в глубине сада семейного владения. Отныне он будет проводить дни в молитвах, занятиях йогой и медитацией [124] . Так ли отличается он от древнего ванапрастхи или кутичаки? Такой человек никогда не станет саньясином в строгом смысле слова, но, возможно, приблизится через все более углубляющуюся внутреннюю отрешенность к его жизненному опыту. Таким образом, речь идет не о двух разных стадиях, следующих за стадией домохозяина, а об одной, переживающей свою внутреннюю эволюцию.
124
Kakar Sudhir. Moksha, Enfance et societe en Inde. P., 1985, c. 80—82, .где описывается подобная ситуация, наблюдаемая в Калькутте.
Но эту аномалию можно устранить и иным способом —- если предположить, что период, предшествующий брахмачарье, т. е. детство, сам по себе может быть назван стадией или псевдостадией. В действительности эти два объяснения составляют одно: существует пять стадий или, если угодно, три стадии в обрамлении двух псевдостадий. С одной стороны, симметрия между ванапрастхой и брахмачарином бросается в глаза: один получает светское и духовное образование, что позволяет ему хорошо справляться с ролью хозяина дома и пользоваться своими прерогативами, другой постепенно отходит от этой роли. И хотя оба они подчиняются строгой аскезе, ее направление диаметрально противоположно: брахмачарин воздерживается от преждевременных наслаждений, тогда как ванапрастха старается воздерживаться от всякого наслаждения. Однако симметрия между саньясой и периодом детства также вполне очевидна, хотя не так общепризнана. Часто отмечалось, что традиционно воспитание ребенка начинается в Индии очень поздно, не раньше шести-семи лет. В первые годы жизни ребенок неразрывно связан с матерью, живет в счастливом неведении запретов и дисциплины. Как не заметить, что отшельник, дошедший до конца своего пути, тоже оторван от остальных людей и погружен в такое же неведение? Если оставить в стороне разницу их общественных положений, хотя она и велика, остаются существа абсолютно непосредственные, веселые, живущие одной минутой, в полной гармонии с окружающей природой: «Мудрец — это просвещенный ребенок»,— говорил Рамдас, сам являющийся воплощением этого парадокса.