Бог исподволь: один из двенадцати
Шрифт:
– А дальше он сам найдёт тебя. Скажу одно – на твоём пути встанут препятствия. Какие именно, я не знаю. Они отличны друг от друга каждый раз, но ты будь готов ко всему. Свёрток, что я дала, не прячь глубоко. И храни при себе ещё один оберег…
Руки знахарки скользнули к шее, и в её ладонях остался крохотный кусочек дерева. Сквозь аккуратно вырезанную дырочку была пропущена пеньковая верёвка. Хельтруда приблизилась, и Герхард склонил голову, чувствуя, как шершаво скользнул по коже шнур.
– Это частица Древа Богини-Матери из северных земель. Носи её, не снимая… пока
– Я так благодарен тебе, Хель.
– Ты должен будешь вернуть мне этот оберег, – травница будто не слушала, – без него мои заговоры теряют былую силу. Ты понял меня?
– Я понял тебя, – Герхард сжал шнурок здоровой ладонью.
– А теперь, – Хельтруда, подобрав платье, с ногами забралась на лежанку, – закончи свою историю о проклятом городе.
Инквизитор спрятал оберег под рубаху. Кусочек дерева, лишённый женского тепла, теперь напитывался теплом его тела.
– В конце концов, я нашёл их, – рука легла на сложенные ладони травницы. – С очередным письмом епископа мне пришли чёткие указания, кого следует задержать. Я не понимал, откуда и как он прознал это, но выполнил приказ. Мы пришли за ними ночью…
Его голос прервался, а когда инквизитор заговорил вновь, то хриплый тон звучал полушёпотом. Знахарка наклонилась ближе.
– Я и мои люди пришли, чтобы ловить опасных еретиков, – продолжил Герхард, – а обнаружили кучку трясущихся от ужаса старцев. Мы выгнали их под дождь в одном исподнем и провели через весь город на заклание. Казнить без суда – таков был указ епископа…
В ту ночь город не спал. Горели факелы на площади, плясали тени вокруг наспех сооружённого эшафота. Никто не вышел на казнь, кроме инквизитора и его подручных. Но свечи мерцали в каждом окне, и за стыдливыми занавесями темнели силуэты, приникнув к оконным проёмам.
Ливень хлестал без удержу, заливая брусчатку площади потоками чёрной грязи. Служки сбивались с ног, снова и снова поджигая чадящие факелы.
Прикрываясь капюшоном плаща, инквизитор зачитал приговор – бумага была составлена заранее, и ещё не просохшие чернила расплывались под дождём. Он старался перекричать шум воды, чтобы стоящие перед ним осуждённые его услышали. Чтобы знали, за что будут казнены. Он смотрел в приговор и громко, внятно читал. До рези в глазах вглядывался в исчезающие буквы, лишь бы не пропустить ни слова. А ещё – лишь бы не видеть, как плачут, трясясь от холода, несчастные старики. Бургомистр с женой, начальник городского зернохранилища, обедневший владелец разграбленных конюшен и его похожая на высохшую мумию мать…
– Et ita fiat, placuit nobis. Amen 13 … – отзвучали финальные строки, и инквизитор отступил, подавая знак палачу.
Они упали на колени, но это не спасло. Один за другим их выволокли на эшафот, и брусчатка площади, бывшая чёрной, окрасилась алым.
Огни в окнах погасли, ветер задул факелы на площади, разошлись служки, убрался похожий на угрюмого ворона палач. Остались лишь обезглавленные тела – да неприметная фигура в плаще, прислонившаяся к стене в подворотне.
13
«Et ita fiat, placuit nobis. Amen» (лат.) – «И да будет так, как мы решили. Аминь».
– Я простоял там до рассвета, – прошептал Герхард, – а когда наутро кончился дождь, увидел, что водостоки затоплены. И вода в них была цвета крови…
На восходе нового дня, стоя посреди алых потёков, инквизитор снял перстень-печатку с остывшего тела бургомистра.
Нарочный епископа прискакал к полудню. Ворота города открылись, и испуганные ночной расправой горожане вышли из домов. Они стекались к воротам, стороной обходя площадь, и замирали у кованых створок, не в силах поверить своим глазам.
За городскими стенами, там, где раньше зеленели поля и дымили очагами крестьянские сёла, простирался сплошной чёрный саван мёртвых растений. В письме, привезённом нарочным, епископ сообщал, что получил послание из Авиньона, от Его Святейшества Климента V. Беда накрыла почти всю Империю – более того, она распространилась по Европе. В городах люди гибли тысячами, доведённые до отчаяния голодом, убивали и ели друг друга. Крестьяне бросали свои дома и уходили на юг – туда, где было теплее, где не гибли посевы, и жизнь стоила дороже ржаного зерна.
– Господь не сошёл с небес, чтобы спасти нас, – горько сказал инквизитор, – в тот же день многие покинули город. Я ушёл вместе с ними. Бежал через чёрные от пепла поля, как последний трус, скрывая лицо. Я не мог смотреть им в глаза – с тех пор, как узнал, что послание Его Святейшества лежало на столе епископа ещё до того, как он приказал казнить высокопоставленных горожан.
Герхард закрыл лицо рукой.
– Епископ всё знал, Хель, – хрипло пробормотал он, – знал, что эти люди невинны. А я был его послушным орудием… Был таким – и таким же остался.
– Я не помню голода и холодов, – сказала травница, ласково перебирая его спутанные волосы, тёмные с вороным отливом.
– Должно быть, беда миновала эти земли, – проговорил Герхард, – тебе и многим другим повезло…
Инквизитор склонил голову на плечо Хельтруды. Её тело со слегка суховатой, похожей на шёлк кожей пахло лесными травами.
– Когда я вернусь, – шепнул он ей на ухо, – то смогу обнять тебя обеими руками…
Глава 8
Герхард проснулся задолго до рассвета. Ноющая боль в запястье превратила сны в бесконечную череду прерывистых кошмаров. В доме было темно, лишь едва теплилась лампадка под распятием. Он хотел перекреститься – но на его правом предплечье спала Хельтруда, разметав русые волосы по покрывалу.
– Хель, – тихонько позвал Герхард, и травница тут же открыла глаза. Подарив ему лёгкий поцелуй, встала, чтобы растопить печь.
Дело было плохо – по телу разливалась слабость, побороть которую до конца не смог даже поданный знахаркой отвар. Кутаясь в покрывало и ёжась от предрассветной прохлады, Хельтруда поставила в печь горшок с холодной кашей и принесла чистый холст.