Бог располагает!
Шрифт:
— Не печалься, мой славный Гамба. Твои желания могут исполниться куда раньше, чем ты мог бы надеяться, а я — хотеть.
— Мы вернемся в Италию?
— Увы, да! — вздохнула Олимпия. — Хотя я люблю Париж, не то, что ты.
— Раз ты его любишь, — уныло прервал бедняга, — давай останемся.
— Нет, — отвечала она. — Париж мне дорог как священный город искусств, столица великих умов, где только и могут быть окончательно и несомненно коронованы славой артисты и мыслители. Ведь Париж создает имена и репутации. Никто не вправе быть уверенным в себе, пока Франция не произнесла своего суждения о нем. И вот однажды, усомнившись в своем вдохновении и власти своего искусства,
— Как для меня — прыгать! О, уж это-то я понимаю! — вскричал Гамба. — Да, да, еще бы! Сила глотки или сила ног — какая разница? Но видеть кругом разинутые рты, слышать рукоплескания, вызывать восторг — вот это жизнь!
— Нет, — возразила Олимпия, с глубокой печалью покачав своей прекрасной головой. — Нет, не то. Если я люблю пение, божественные мелодии, творения великих музыкантов и эту возвышенную отраду, которую нам дарит искусство, то не ради криков «браво», не во имя славы и почета, а ради себя самой, тех чувств, которые я испытываю и которыми делюсь с другими, во имя возможности выплеснуть то, что мучительно переполняет мое сердце. Во мне живет нечто такое, что, как мне кажется, просто задушит меня, если не излить его в пении. Я не затем пою, чтобы мне аплодировали, братец, а чтобы жить.
— Ладно, не важно, — сказал Гамба. — Ты задумала покинуть Париж?
— Да.
— И возвратиться в Италию?
— Да.
— Скоро?
— Самое позднее через две недели.
— Так это правда? Ты говоришь это не для того, чтобы обмануть твоего бедного Зорзи?
— Я тебе обещаю.
В комнате было два золоченых кресла, прислоненных друг к другу спинками. Ни слова не ответив, Гамба вдруг запрокинулся навзничь, в падении пришелся позвоночником на эту двойную спинку и, проделав немыслимый кульбит, очутился по другую сторону кресел, прямой, как свеча, с плотно сдвинутыми ногами.
Такова уж была его манера выражать радость.
Олимпия испуганно вскрикнула.
— Несчастный, — простонала она, уже улыбаясь, — ты кончишь тем, что сломаешь себе шею. Не говоря о том, что мою мебель ты уже начал ломать.
— Ах! Ты меня оскорбляешь! — возмутился Гамба, задетый в своем самолюбии искусного акробата.
И словно бы затем, чтобы отомстить за столь обидные опасения, он вспрыгнул на канапе, перескочил на сундук, а оттуда стал взбираться на что-то вроде огромного деревянного с позолотой канделябра, на котором стояла громадная японская ваза. На нее-то он и перебрался и принялся раскачиваться там, чудом удерживая равновесие.
— Да спустись же, я тебя прошу! — в ужасе воскликнула Олимпия.
— Будь покойна, — отвечал он, — это я торжественно отмечаю наше славное возвращение в Италию.
Надув щеки, он стал голосом изображать звук трубы, а руками имитировать движения трубача, потом громко запел:
— Тара-ра! Тара-ра! Тара-ра!
Внезапно пение застряло у него в глотке, и Олимпия с удивлением заметила, как он побледнел и мгновенно приобрел самый жалкий вид.
Причиной тому было появление лорда Драммонда.
Он вошел незамеченным: гром фанфар Гамбы заглушил слова лакея, когда тот вошел, чтобы доложить о его приходе. Так и вышло, что Гамба вдруг оказался лицом к лицу с холодной суровостью несгибаемого джентльмена.
Обескураженный, Гамба не столько спрыгнул, сколько свалился на пол с высоты своей вазы.
Не в силах сдержаться, Олимпия весело рассмеялась.
Лорд Драммонд, стараясь не дать воли раздражению, смотрел на певицу взглядом, полным молчаливого упрека за то, что она поощряет в своем брате склонность к развлечениям столь дурного тона.
Но она, не обращая внимания на его кислую мину, продолжала от души хохотать.
Гамба, обиженный такой ее веселостью, колебался, не уйти ли ему, но при одной мысли о том, что для этого придется пройти через гостиную перед самым носом у такого важного господина, на лбу бедного акробата выступил холодный пот. Дверь была далеко, канапе — близко, и он, выбрав канапе, молча опустился на него, стараясь, однако, принять достойную и приличную позу.
Он мог бы удалиться без малейшей неловкости: лорд Драммонд больше не обращал на него внимания. В присутствии Олимпии он переставал видеть что бы то ни было, кроме нее одной. Его взгляд, обычно учтивый, но холодный, обращаясь к ней, наполнялся невыразимым восхищением, смешанным с нежностью, в нем сияла симпатия, переходящая почти в восторг.
Певица протянула лорду руку для поцелуя.
Потом она предложила ему кресло, и оба сели у камина.
— Мой милый лорд, — сказала она, — чему я обязана удовольствием видеть вас в столь ранний час?
— Я пришел просить об одной милости, сударыня.
— О милости? Меня?
— Да, я сегодня даю званый ужин и прошу вас быть на нем… О, разумеется, не одну! С вашим братом.
VIII
ПОКЛОННИК ГОЛОСА
Услышав это приглашение на великосветский прием, Гамба скорчил жалостную гримасу. Олимпия же, помолчав, сказала:
— Дорогой брат, оставь нас с лордом Драммондом ненадолго одних.
Облаченный во фрак цыган не заставил повторять эту просьбу дважды: он тотчас откланялся и поспешно выскочил прочь, не имея не только возможности, но и желания догадаться, какая дуэль без секундантов сейчас здесь произойдет.
Олимпия продолжала ледяным тоном:
— На вашем ужине будут и другие приглашенные, милорд?
— Несколько друзей, — ответил г-н Драммонд.
— Я приду, — сказала Олимпия.
— Благодарю вас, diva carissima [2] .
2
Бесценная богиня (ит.).
— О, не спешите меня благодарить, — перебила она. — Если я и соглашаюсь, то не ради вас, а ради самой себя. Мне скучно петь, не имея иных слушателей, кроме моего фортепьяно. А там меня, без сомнения, попросят исполнить несколько арий и я смогу заставить сердца ваших гостей отозваться на голос моей души.
Лорд Драммонд внезапно переменился в лице: теперь его черты выражали мучительное смущение.
— Простите, Олимпия, но я как раз собирался умолять вас не петь на этом ужине.
— Ах, так? Вы опять за свое? — промолвила она.