Бог располагает!
Шрифт:
— Разве вы не знаете, какое страдание примешивается к моему восторгу всякий раз, когда кто-то, кроме меня, слышит ваше пение?
— Что ж, — сказала Олимпия, — я не буду петь. И не пойду на ужин.
В глазах лорда Драммонда молнией сверкнуло торжество, когда он услышал первую фразу, но после второй он заметно приуныл.
— А я обещал, что вы непременно придете, — произнес он.
— Что ж, скажете своим гостям, что я отказалась исполнить ваше обещание.
— Но как я буду выглядеть в глазах тех, кто явится ко мне только ради встречи с вами?
— Можете выглядеть как вам угодно.
Лорд Драммонд все еще
— Но что, если я попрошу вас об этом как о дружеской услуге?
— Вы вольны выбирать! — пожала она плечами. — Или я не приду, или буду петь.
Он более не настаивал, и с минуту оба не говорили ни слова. Англичанин был смущен, певица — полна решимости.
Наконец посетитель нарушил молчание:
— Суровость, с какой вы приняли мою первую смиренную просьбу, не слишком ободряет, и все же, хоть это вас удивит, я осмелюсь обратиться к вам со второй.
— С какой же? — обронила она холодно.
— Вы только что сказали, что вам надоело петь только для своего фортепьяно. А между тем вы прекрасно знаете, что на свете есть человек, который испытывает самый пьянящий восторг всякий раз, когда вы соблаговолите спеть для него.
— Это вы о себе?
— Если для вас счастье — петь, а для меня — внимать вам, отчего бы не использовать эти мгновения, когда мы вместе?
— Сегодня я не в голосе, — заявила она.
— Из-за того, что мы одни?
— Вот именно. Послушайте, милорд, мне надо откровенно объясниться с вами, тем более что и повод представился. Предупреждаю вас, что я не намерена более терпеть эту несносную тиранию, подчиняться которой вы меня вынудили, сама не пойму как. Господь дал мне голос не для того, чтобы я молчала, а власть потрясать сердца публики — не затем, чтобы я удалилась от мира. Не желаю больше вдохновляться при закрытых дверях. Когда вам захочется меня послушать, извольте приглашать тех, кто сможет слушать меня вместе с вами. Я буду петь публично или не петь вовсе. И признаюсь, рада, что в моих силах отказать вам в том единственном, чем вы дорожите, подобно тому как вы сами лишили меня того, чем дорожу я.
— Чего же я вас лишил, Олимпия?
— Если бы вы ограничились тем, что запретили бы мне петь для ваших друзей или на сцене театра, это полбеды: слава Богу, я не нахожусь под вашим покровительством и вполне устроила бы себе ангажемент без вашего письменного разрешения. Но не думайте, будто я не догадалась, что это вы исподтишка помешали мне попасть в Итальянскую оперу. Или вы считаете меня настолько наивной, чтобы предположить, что театр способен отвергнуть такую певицу, как я, да еще готовую петь за сущие гроши? Во сколько вам обошлась эта интрига? Должно быть, удовольствие было дорогое, не так ли? По крайней мере, потешьте хоть мое самолюбие — признайтесь, ведь чтобы не пустить меня на сцену, пришлось истратить больше, чем потребовалось бы, чтобы открыть туда путь другой?
Едва заметная усмешка проступила на губах лорда Драммонда.
— Итак, вы это признаете, — продолжала Олимпия. — В таком случае зачем я вообще приехала в Париж? Давать вам концерты — это больше не театр, не игра, не искусство, не страсть, это уже не жизнь! Даже на костюмированном балу герцогини Беррийской, где по вашей дивной милости мне было разрешено появиться в маске, я чувствовала, что с театром это не сравнится. Итак, повторяю: вам придется принять к сведению, что я больше не хочу подчиняться вашим капризам. Вы знатны и богаты, у вас свои прихоти, вам нравится иметь свою собственную певицу, которая принадлежит только вам одному и ни единой ноты не вправе пропеть никому, кроме вас…
Если бы это была любовь, мне легче было бы вас понять. Но, благодарение Богу, вы меня не любите, вы никогда не делали мне подобных признаний, а если бы сделали, вас бы сейчас здесь не было. Женщина для вас не существует, — и это свойство, должна признаться, мне в вас сначала понравилось — вы видите во мне только певицу. Вы не ревнуете к тем, кто находит меня привлекательной, стремится к общению и беседам со мной; вы часто досаждаете мне просьбами отобедать в кругу ваших друзей, но всегда с одним условием — что петь я не буду. Мне доводилось слышать рассказы о миллионерах, которые по своему безмерному эгоизму скупали все места в зрительном зале, чтобы вынудить актеров давать представление для них одних. Но вы в своем себялюбии идете еще дальше: тут одного представления мало, вам подавай все мои представления. Вы меня присвоили. Но для этого требуется мое согласие, а я больше не стану этому потворствовать.
Лорд Драммонд побледнел.
— Нет, — продолжала она, — я решительно отказываюсь и дальше быть покорной служанкой ваших чудачеств. Если бы у вас была ко мне не скажу любовь — этого я бы вам не позволила, — но дружеская привязанность, вы, зная, что петь для меня значит жить, сами не пожелали бы более отнимать у меня то, что мне так же необходимо, как дыхание. Под тем предлогом, что вы ревниво обожаете мой голос, вы становитесь между мною и моей мечтой, вы отнимаете у меня эту возвышенную радость — растрогать Париж, заставить эту мировую душу разделить трепет моей души. У вас у самого есть странности, тем более вам надо понимать причуды других. Если угодно, моя причуда в том, что мне нужны полные залы, необходима публика, вдохновенно отзывающаяся на движения моего сердца, на все, что меня волнует, все, что переполняет мою душу. Не вижу, почему я должна приносить свои фантазии в жертву вашим. У вас нет никаких прав на меня. Я свободна и буду петь там, где мне заблагорассудится.
Рот лорда Драммонда дрогнул — такая судорога, должно быть, пробежала по лицу Отелло, когда Яго сказал ему, что Дездемона любит Кассио.
— Так это объявление войны? — пробормотал он.
— Войны? Что ж, пусть так, если вам угодно называть это войной.
— А как же наш договор?
— Ваша безумная дилетантская мечта поначалу тронула и очаровала меня как артистку. Вы полюбили мой голос так же ревниво, как я люблю искусство. Это сходство мне понравилось, и какое-то время я уступала тому, что мне представлялось своеобразным проявлением высокой одержимости. Но потом я заметила, что это скорее эгоизм пресыщенного человека, и тогда я взбунтовалась!
— И вы будете петь публично?
— Да, разумеется!
— Вопреки всем моим мольбам?
— Вопреки любым мольбам.
— Я не допущу этого.
Олимпия поглядела на него в упор:
— Вы собираетесь заплатить всем театрам так, как подкупили Итальянскую оперу, чтобы никто не давал мне ангажемента? На это вашего состояния не хватит!
— Еще не знаю, что я сделаю, — сказал лорд Драммонд, — но петь публично я вам не позволю.
— Будете меня освистывать?
Лорд Драммонд не ответил.