Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко
Шрифт:
Страх парализует. Так я это понимаю. А если ты что-то делаешь, значит, тебя не парализовало.
Возможно, тут происходит то же самое, что и в процессе психологических экспериментов на животных: даже если подопытное животное в каком-то одном месте постоянно ударяют электрическим током, оно, несмотря на неприятные ощущения, в это место всегда возвращается, так как там есть корм или вода. Раз или два это неприятно, но потом животное перестает чувствовать удар током или не обращает на него внимания.
— Человек привыкает жить с ощущением постоянной опасности?
— Возможно, я боялся. Хотя… как можно, начиная что-то делать, бояться? — ведь тогда у тебя руки трясутся и ноги подгибаются.
Вы страшные люди. И плохо подготовлены — знаете почему? Потому что не уловили заранее, какая тогда была атмосфера. Книжки читали бегло, как это свойственно журналистам. Халтурщики, вот вы кто, — каждую фразу надо было прочитать хотя бы два раза, чтобы все это уложилось в голове… Какой был климат, не понимаете. Спрашиваете: что я тогда чувствовал? Да вы вообще не понимаете, какое это было время. Чувствовал ли я что-нибудь? Если что-то чувствуешь, нельзя ничего делать. Сначала делаешь, а потом уже чувствуешь. Надо просто хорошо делать свое дело. А чувствовать? Не знаю, что это значит. Я правда не понимаю.
Вы задаете такие вопросы, что я диву даюсь. Взрослые люди, написали сотню или тысячу очерков, а толку никакого.
Когда немец стреляет, ты либо думаешь, что его проведешь и он в тебя не попадет, либо носа не высунешь из укрытия. Это игра: тот, в кого стреляют, играет с тем, кто стреляет. Жертва должна обмануть палача. А это требует от нее активности. Если жертва боится, страх ее парализует, а палач будет стрелять вволю и, пусть даже у него астигматизм, в конце концов попадет в цель.
Мы знали, что обречены на смерть. Но я не смирился с тем, что должен умереть. Когда во время восстания в гетто немцы закладывали взрывчатку вокруг наших позиций, ничего сделать было нельзя, и я лег спать. И заснул. Да и откуда мы могли знать, когда именно снаружи подведут запальный шнур. Пока был только слышен стук: бум, бум. Я проспал двенадцать часов, пока им не дали сигнал, что пора обедать, и они прервали работу. Вот тогда мы смогли оттуда уйти.
Человек часто не успевал испугаться. Когда мы убегали в бункер и меня сзади схватили за волосы и попытались вытащить, я просто вырвался — ни испугаться, ни даже подумать, как это страшно, у меня не было времени. Это ведь всё мгновения. Поэтому нельзя сказать, что я боялся.
Не знаю, что это такое: бояться. Не подумайте, что я идиот и не понимал, что, если высуну нос, меня могут застрелить. Но страх ли это? Ладно, довольно об этом. Поехали дальше — что там у вас дальше?
— Вы когда-то рассказывали о мальчугане, с которым встретились на Жолибоже во время Варшавского восстания …
— Это был наш связной Воробей. Он жил на Жолибоже, но прибился к нашему отряду. У него была пилотка с орлом, повязка на рукаве — настоящий солдат. Малыш, но бегал — не догонишь. Почти при каждом отряде были такие ребятишки.
— А такие ребятишки не боялись больше, чем взрослые?
— Это у них нужно спросить. У ребенка вообще нет разума. Вот вы, например, — вы думаете каждый день о своей смерти? Нет. А ребенок думает еще реже. Поэтому нечего спрашивать: боялся, не боялся. Были девочки и мальчики, которые боялись, а были такие, что мечтали обзавестись десятком пистолетов. Дети, они и есть дети. Из этих отрядов их никто не выгонял. Да и поесть тут можно было. Отряды время от времени получали пайки, так что ребятам было где подкормиться. И дети эти вовсе не нуждались в помощи. Тогда главное было — спасать раненых, и помогали в первую очередь раненым, но это совсем другое.
Были также мамы, которые пытались прятать детей под юбками. По-всякому бывало.
— Но когда вы шли по открытой траншее на Жолибоже с этим мальчуганом, вам пришлось держать его за руку — так он боялся, просто трясся от страха.
— Ничего он не трясся. Это вам кажется, что трясся. С чего бы ему трястись? Он ведь выполнял боевое задание. Он был солдат. Шел со мной, чтобы — по его понятиям — меня охранять. Не боялся он — если бы боялся, не пошел бы. Это ведь было необязательно. По правде говоря, он бы предпочел пойти с паном поручиком, а не со мной, простым солдатом, но с поручиком не получилось.
Я уже не помню, зачем мне понадобилось туда идти, ведь мой пост располагался в так называемых полицейских домиках около Потоцкой. Немцы тогда стояли по другой стороне этой улицы, в пожарном училище. А на нашей стороне, на Креховецкой, улица круто спускалась вниз. Там была вырыта траншея, но очень мелкая, человека закрывала только наполовину, так что идти надо было пригнувшись. Иду я, пригнувшись, с этим Воробьем, и мой связной, которому девять или десять лет, действительно держится за мою руку. Идем мы, а тут вдруг бзууу, бзууу… Начинают летать пули. Вдобавок траншея эта не доходила до конца улицы. Чтобы добраться до безопасного места, до подворотни углового дома, надо было пробежать кусочек по открытой местности. А немцы стреляют. Ну мы с этим Воробьем и сидим, его трясет.
Что делать? Невольно начинаешь думать, как бы ты поступил на месте немца. Ждешь, когда он отвлечется и хоть на минуту перестанет стрелять. Потому что нам, чтобы проскочить этот отрезок, хватило бы минуты.
Я не стану вам тут рассказывать, как психологически влезаешь в мысли врага, все равно вам этого не понять. Словом, наступил такой момент, когда я схватил Воробья за шиворот и перебросил в ту подворотню. Немцы, как это увидели, снова начали стрелять, но было уже поздно. Потом я еще подождал, пока им не надоест палить в нашу сторону, и проскочил сам.
Вскоре потом именно в этом месте подстрелили одного капитана, который участвовал в гражданской войне в Испании, и поэтому псевдоним у него был Испанец. Потрясающий малый, Генрик Возняк, один из командиров АЛ. Не кланялся пулям. Но там надо было пригнуться; в общем, ему прострелили почку. Это было днем, он до вечера пролежал в том месте, где его ранили.
Вечером мы с ребятами кое-как погрузили его на носилки, потом втащили в траншею и в конце концов принесли в госпиталь, который был в подвале единственного дома на углу Креховецкой.