Бог войны и любви
Шрифт:
В порыве благодарности она стиснула его пальцы и была немало поражена, когда Оливье поднял ее руку к губам и несколько раз нежно поцеловал, не сводя с нее счастливого, восторженного взгляда.
— Здоровье новобрачных! — завопил кто-то дурашливо, заметив, как безотрывно смотрят друг на друга эти двое.
Но никто не захохотал, никто не разразился сальными шуточками — все закричали в один голос:
— Виват! — И вновь потянулись чокаться с Анжель и Оливье, словно они и впрямь были новобрачными, вокруг которых столпились их ближайшие друзья.
— Я, Оливье, беру тебя, Анжель… Я, Анжель, беру тебя, Оливье… — мечтательно пробормотал Гарофано. — В богатстве или в бедности, больным или здоровым… чтобы иметь и хранить, чтобы любить и почитать… — Он вдруг всхлипнул. — Ах, будь я проклят! Это так трогательно! Так восхитительно! — И завопил во все горло: — Стелить новобрачным постель!
— Постель!
— Постель новобрачным!
Через какое-то мгновение в самом чистом углу блокгауза возвышалась такая гора шуб, одеял и мехов, что даже изнеженная принцесса не почувствовала бы через них свою горошину. Все это великолепие было тщательно огорожено еще одним множеством шуб, одеял и плащей, так что никакой, даже самый нескромный взор не мог бы проникнуть к «новобрачным». Казалось, всякий, даже самый сирый и неимущий ночевщик блокгауза внес свою лепту в устройство этого любовного гнездышка, самоотверженно решив спать на голом полу; и уж, конечно, всякий нашел самое теплое, самое ласковое слово, чтобы напутствовать этих двоих на любовь — и нынче ночью, и на всю жизнь.
Анжель со смущенной улыбкою озиралась, едва различая лица этих людей сквозь пелену невольных слез. Она была тронута до глубины души, потрясена чудом, преобразившим этих людей, которых прежде видела угрюмыми, озлобленными на весь белый свет — и на самих себя в первую очередь.
— Спасибо… ох, спасибо же вам… — шептала она бессвязно, готовая обнять и благодарить их всех, всех без исключения; а когда Гарофано вдруг расстегнул свой невероятно грязный мундир и откуда-то из его пропотевших глубин достал и преподнес Анжель крошечный букетик засохших красных гвоздик, она не выдержала и крепко расцеловала смущенного итальянца в обе щеки. Оливье последовал ее примеру.
Мало того, что Гарофано преподнес ей как бы свою душу: ведь garofano — по-итальянски «гвоздика», этот цветок у французов и итальянцев служит символом храбрости и беззаветной отваги, так что Наполеон Бонапарт, учреждая 15 мая 1802 года орден Почетного легиона, избрал цвет гвоздики цветом этого высшего французского ордена. Наполеоновские солдаты верили в чудодейственность гвоздики и бережно хранили ее при себе, считая ее талисманом против вражьих пуль и средством, возбуждающим храбрость в бою. Оливье вспомнил, сколько таких букетиков находили после битвы на груди храбрецов, которым никогда не суждено было увидеть свою родину. Пусть уж лучше гвоздики будут украшением красавицы!
Он прекрасно понимал, чем вызвано воодушевление и великодушие этих, еще недавно ожесточенных, одетых в панцирь ненависти людей. Конечно, прелесть Анжель, конечно, освобождение красавицы рыцарем — пусть не в бою, а за карточным столом, — все это не могло не тронуть душу французов, столь неравнодушных к самомалейшей любовной истории. Однако здесь главным было торжество над Лелупом, который всегда воплощал для простых армейских чинов как бы всю старую гвардию с ее наглой, беспардонной заносчивостью, а через это — все приближенное к Наполеону, все то, что завлекло их ослепительной мечтой, одурманило жадностью ум и сердце, превратив мирных крестьян, пекарей, возчиков, каменотесов, строителей, мещан в банду оголтелых грабителей и убийц, — а потом обмануло, бросило на произвол судьбы в этих бескрайних враждебных просторах.
Оливье встряхнулся, отгоняя грустные мысли, и увидел, что цветов в руках Анжель стало гораздо больше, ибо почти каждый последовал примеру Гарофано. Теперь у нее был почти настоящий букетик новобрачной, да и Оливье почувствовал себя истинным женихом, когда, под хор приличных и не очень приличных пожеланий (так ведь принято на свадьбах!), за ними плотно задернули занавески. Он опустился на пышное ложе, осторожно увлекая за собою Анжель.
О Господи, наконец-то он смог обнять ее! Но Оливье лежал, затаив дыхание, боясь поднять руку, всем существом своим ощущая напряженную тишину, воцарившуюся за занавесями: весь блокгауз прислушивался, ожидая звука их первого поцелуя. Но сегодня бог любви, на малое время восторжествовавший над богом войны, наделял грубых вояк невиданной деликатностью, а потому, словно по мановению дирижерской палочки, блокгауз вдруг зашатался от слитного, оглушительного храпа.
«Вот дают!» — подумал часовой, помнивший артподготовку при Шевардине, но уверенный, что и она звучала тише.
Оливье чуть не рассмеялся. Он любил сейчас этих людей — любил больше всего на свете, до слез, он готов был выскочить к ним и кричать, что они его лучшие друзья, что он готов жизнь отдать за каждого из них… Дружеские чувства настолько его переполняли, что он едва не забыл, чем, собственно, вызвана деликатность обитателей блокгауза. Вовремя спохватившись, Оливье с трудом удержался, чтобы не запеть от счастья: да ведь в его объятиях та, о которой он мечтал! Изнывал в мечтах!
Рванулся к ней — и ощутил ладонями неостановимую дрожь, сотрясавшую Анжель. Она отпрянула, напряглась… Но то была не дрожь страсти, понял приунывший Оливье. Она боялась, смертельно боялась. «Так ли она встречала Лелупа?» — ревниво подумал он, но тут же и устыдился сам себя. Да ведь в Лелупе все и дело! Для нее сейчас кончилось кратковременное романтическое опьянение, подступила трезвость ощущений: владелец сменился, но хочет он от новой вещи того же, что и прежний. Ах, скотина Лелуп, что же он сделал, что он сделал, если эта созданная для любви красавица так боится любви? Почему-то Оливье чувствовал: прояви он силу, потребуй того, что принадлежало ему по праву выигрыша, — и Анжель покорно примет его, стиснув зубы.
Вот именно! Стиснув зубы от ненависти!
«Ну уж нет, — мысленно шепнул он богу любви, который с усмешкою парил над этим диковинным ложем. — Ну уж нет!»
Осторожно ослабив объятия, Оливье перевернулся на спину и тихонько сказал:
— Ты устала. Поспи сначала, хорошо? — И задышал ровно, с присвистом, как будто и его сморил неодолимый сон.
Он слышал, как Анжель прерывисто вздохнула (облегчение, с которым она перевела дух, больно резануло его по сердцу!), потом немного повозилась, сжимаясь клубком, подтягивая колени к груди, — и уснула, однако, прежде чем погрузиться в блаженный сон, тихонько подсунула доверчиво раскрытую ладонь под плечо Оливье.
Он сглотнул подкативший к горлу комок и закрыл глаза, чтобы сдержать невольные слезы. И не заметил, как тоже уснул.
6
КОГДА НЕЛЬЗЯ ВЕРНУТЬСЯ
Неделю спустя, туманным пасмурным утром пятнадцатого ноября, Анжель стояла рядом с Оливье и Гарофано на невысоком, кое-где поросшем чахлым лесом холме и смотрела на серую реку с бурным течением, по которой неслись громадные льдины. Между ними лавировали, чудом удерживаясь на ногах, какие-то люди, и даже издалека было видно, что лица их такие же серые, как ледяная речная вода. Хоть двигались они очень медленно, едва одолевая бег воды, однако неустанно пытались укрепить козлы, которые то и дело подламывались, и установить новые и новые подмостки, как ни трудно было утвердить их на дне. Другие солдаты настилали сверху доски, но доски то и дело разъезжались, козлы вновь падали, грозя обрушить и самый мост, по которому двигалась длинная вереница пеших и конных, повозок и карет, пушек и телег маркитанток, — то переправлялись через Березину остатки французской армии.