Бог войны и любви
Шрифт:
Она повернулась к берегу, но тут Оливье схватил ее за руку:
— Куда ты?
Ангелина с улыбкой вглядывалась в его доброе, встревоженное лицо. Он красив, а все-таки черты его какие-то чужие. Она вспоминала теперь, что лица французов всегда казались ей какими-то ненастоящими, негармоничными, словно из воска вылепленными, — правильные черты, а все же не освещенные тем внутренним светом, который делает особенно милыми и родными русские лица. Русские необыкновенно красивы, подумала Ангелина, и волна счастья захлестнула ее, когда она поняла, что отныне будет видеть вокруг себя только русские лица. И все-таки спасибо
— Куда ты?! — повторил Оливье, напуганный, а вовсе не обрадованный тою улыбкою, с которой смотрела на него Анжель.
— Мне надо вернуться, — гладя его пальцы, стиснувшие ее запястье, и по одному разжимая их, ласково проговорила Ангелина. — Я не пойду дальше, я остаюсь в России.
— Но мост рухнул! Как ты пройдешь?!
Ангелина с досадой взглянула на вздувшуюся реку. Да… мост! Ничего, второй еще цел!
— Я пройду по другому мосту. А если не удастся, пережду в деревне, пока не подойдут наши войска.
— Наши? — переспросил изумленный Оливье.
— Ну конечно, — кивнула она. — Ты разве не понял? Я ведь русская.
Оливье побелел и опять осторожно взял ее за руку.
— Анжель! Ну посмотри на меня. Что с тобой? Успокойся. Я мало что понял из вашего разговора с этой проклятой бабой, но она говорила такие жуткие вещи… И ты просто разволновалась, просто… ну хочешь, я брошу ее обратно в реку? Только бы ты успокоилась!
Он сделал движение к мадам Жизель, та взвизгнула, забилась в руках Гарофана, глядевшего на нее с нескрываемым отвращением.
— Хорошо бы! — мечтательно протянула Ангелина. — Однако пусть живет. Ядовитые зубы у нее уже вырваны. А ты все же пойми: я никогда тебя не забуду, но мне надо вернуться. Я вспомнила, кто я! Я — русская! Я…
— Молчи! — прошептал Оливье, опасливо озираясь. — Ты бредишь, Анжель…
Ангелина посмотрела на Гарофано, который сотворил крестное знамение и сделал пальцами «рожки» — на всякий случай. И он тоже озирался с опаскою и даже прижал палец к губам, призывая Ангелину к молчанию.
— Вот-вот, — кивнула мадам Жизель с немалым злорадством. — Silentium! Silentium! [74] Вообрази, что тут произойдет, если этим несчастным, едва избежавшим смерти, сказать, что русская шлюха бесстыдно шпионила за ними?
— Заткнись! — рявкнул Гарофано.
— Да, помолчи, помолчи, Анжель, — твердил Оливье. — Забудь, успокойся, уйдем отсюда. Ты отдохнешь в деревне, поешь, успокоишься… все пройдет.
— Ты что, ничего не понял?! — взъярилась Ангелина. — Я русская! Меня увезли обманом, меня ждут дома, я бегом… туда!
74
Тишина! Тишина! ( лат.)
Раздался хриплый смешок, и Ангелина с изумлением воззрилась на мадам Жизель, которая так и закатывалась, повиснув на руках озадаченного Гарофано.
— Вырваны зубы, говоришь, да, Анжель? А-ха-ха— ха! Но осталось жало, и оно со смертельным ядом. Имя ему — Моршан.
— Моршан? — переспросила
— Он — ничего. Просто он прикончит князя и княгиню Измайловых, лишь только слух о твоем появлении пройдет по Нижнему
— Ну конечно! Вездесущий Моршан! — усмехнулась Ангелина. — Да его схватят, стоит ему лишь приблизиться к дому.
— Моршан служит в доме твоего деда с той самой минуты, как ты покинула город. Можно сказать, он держит руки на горле князя, и ничто не помешает ему, когда понадобится, сделать свою хватку смертельной! Ведь никто, ни одна душа не знает, кто он такой. Один твой любовник, тот монах-оборванец, сдох, другой, этот мерзавец, шпионивший в моем доме, исчез вместе с летательной машиной. Надеюсь, они разбились вдребезги в каком-нибудь дремучем лесу, утонули в болоте, дикие звери пожрали их трупы!
Она затопала ногами, затрясла головой, как припадочная, и Гарофано, ошалевший от такого неистовства, оттолкнул от себя графиню и бросился с проклятьями в гору — вслед за группами обессиленных солдат; сейчас ему хотелось только одного: как можно дальше оказаться от этих баб, одна из которых — сумасшедшая, а другая — русская шпионка. Бедняга де ла Фонтейн… принужден разбираться в их сваре!.. Он, Гарофано, не колеблясь, заслонил бы собою товарища от вражеской пули… от пушечного ядра, в конце концов, но оставаться здесь хоть минуту! Нет уж, слуга покорный!..
Оливье растерянно поглядел вслед приятелю. Надо попросить Гарофано привести лекаря для Анжель, но где его найдешь в такой сумятице. А если и найдешь, разве бросит он раненых, чтобы ухаживать за безумной женщиной?
— Дорогая, — прошептал он, склонившись над Анжель (та сидела на песке) и осторожно трогая кончиками пальцев ее лицо. — Милая, что с тобой?
О Господи, да что с нею? Что еще такого ужасного сказала эта злобная старуха? Отчего у Анжель вдруг подогнулись ноги? Да ведь она словно умирает, и руки прижаты к сердцу…
Она прижимала руки к сердцу, прижимала изо всех сил, чтобы заглушить эту внезапную боль, от которой перехватило дыхание. Как странно вернулась к ней память: сначала проснулся разум, и не прежде, чем он освоился со случившимся, пробудилась память сердца… Лучше бы она никогда не пробуждалась! Невыносимо же понять, что она была рядом с Никитою, в его объятиях, а говорила с ним, как с чужим, не понимала и не могла понять его страсти, его ревности, его отчаяния; хотя памятью тела узнавала его и стремилась к нему, единственному на свете. Сколько же ему пришлось перестрадать, когда он узнал, что невеста сбежала с другим! А потом вдруг увидел ее среди похотливых, грубых солдат, вдобавок — неузнаваемую, неузнающую… И снова, снова череда мучительных картин: его руки, охватившие ее грудь, призрачно колышутся сквозь темную толщу воды, его дыхание опаляет шею… вот он бросается к ней, вырвавшись от Варвары… вот ревниво стискивает свои твердые губы — и целует черные волосы Варвары, и закрываются серые дерзкие глаза, а простреленное тело безвольно сползает по стволу яблони. И вдруг ожило, затрепетало, забилось ее сердце — вопреки всему, забилось с надеждой и мольбой — он не мог умереть. Он был еще жив, когда Ангелине пришлось оставить его. И непослушными, дрожащими губами она взмолилась, не сознавая, что наконец-то заговорила по-русски: