Богатство (др. изд.)
Шрифт:
— Это было бы ужасно, — ответил Соломин.
Он и раньше предполагал, что на душе траппера немало таинственных темных пятен. Сейчас он спросил вроде небрежно:
— Надо думать, вы были на Клондайке во время тамошней «золотой лихорадки»?
Исполатов охотно пошел на откровенность:
— Ну, Клондайк… Стоит ли он доброго слова? Там было гораздо легче намыть ящик золота, нежели стать богатым и при этом не околеть. С ружьем ложились, с револьвером вставали. Если после захода солнца стучались в двери моей лачуги, я сначала стрелял в дверь, а уж потом спрашивал: «Кто там?..» Это
— Вы принадлежали к их числу?
— Да как вам сказать…
Последняя фраза траппера осталась незаконченной. Соломин пытался мысленно представить себе хронологическую канву жизни Исполатова: «золотая лихорадка» на Аляске вспыхнула в 1896 году, а траппер был осужден… «Когда же? И как он вдруг очутился на Клондайке?»
— Двадцать пять долларов за банку пива! — вдруг захохотал Исполатов. — Женщины брали за визит горстями золота…
С гораздо большей симпатией он рассказывал о самой Аляске, по которой немало поездил, о ее жителях:
— Страна забытой русской истории! Однажды я ночевал в индейской деревне. Там жили странные индейцы с голубыми глазами, все белокурые. По-русски никто не понимал. Но зато собирались в вигваме вождя, где висела икона Николы Чудотворца, и молились, как молятся у нас где-нибудь в Торжке… Я удивился. Оказалось, что это потомки русских американцев, перемешавшиеся за два столетия с индейцами и уже забывшие русский язык. В довершение всего одна прекрасная индианка пустила меня по матери, не понимая смысла ругательства, а лишь запомнив словосочетание, дошедшее до нее из прошлых столетий от давно угасших предков. Наконец, в Ситхе я встретил старца, деда которого сослали на Аляску за участие в пугачевском восстании. Старик ни слова не знал по-русски, но перед смертью отчетливо произнес по-английски: «Ah, Samara, dear russian river» («Ax, Самара, милая русская река»)…
Траппер всегда поражал Соломина неожиданностью своих поступков. Вдруг он заторопился, собираясь в дорогу:
— Да будет позволено мне, вашему подследственному арестанту, отлучиться из Петропавловска на денек-другой?
— А куда же?
— В бухту Раковую… в лепрозорий.
— Помилуйте, зачем вам это нужно?
— Там есть одна женщина, которая давно смотрит на меня не так, как смотрели другие женщины…
В дверях он задержался, прикрыв глаза ладонью.
— Я стал хуже видеть, — сказал Исполатов. — Этот ваш знакомый, Фурусава или Кабаяси, ударил меня крепко. Я так и не понял — чем, но, кажется, растопыренными пальцами. Прямо в глаза, будто воткнул в них вилки. Я пошел. Всего доброго…
К ночи прибыла полетучка от дружинников с западного берега Камчатки. Безграмотно, но зато достоверно они сообщали Соломину, что заставы в устьях рек Охотского побережья уже имели несколько боевых стычек с японцами. Ни единой рыбешки им поймать не дали, а все попытки высадиться на берег отражены с немалым для неприятеля уроном. При этом сожжено несколько японских шхун…
Вот они, дальневосточные Сцилла и Харибда: на севере острова Шумшу вознеслась скала Кокутан, а за Курильским проливом, в котором плещутся
Был уже конец мая — время туманов и ненастий…
Лейтенант Ямагато, в коротком халате-юкатэ, связав в пучок волосы на затылке, позвал со двора артиллерийского поручика Сато, хорошо знавшего приемы кендо. Они заняли боевую позицию, держа в руках фехтовальные бамбуковые палки, и стали наносить один другому мощные трескучие удары. Сато получил три раза по щее и не однажды по черепу, но сам мог похвалиться только одним ударом — по запястью руки лейтенанта. Турнир на палках-кендо оживил Ямагато после ночи, проведенной неспокойно: шаловливые островные крысы, бегая по одеялу, часто будили его.
Ямагато хорошо знал, когда Япония нападет на Россию, и с февраля 1904 года рыбаки и солдаты в гарнизоне Шумшу привыкли видеть его непременно в мундире, при сабле. Впрочем, у Ямагато не было хорошей связи с метрополией, как не было ее и у русских на Камчатке. Зато японский гарнизон на Курильских островах имел большое преимущество перед русскими — их поддерживал флот микадо, а русская Сибирская флотилия была связана боями, постоянно возникающими на громадных пространствах от острова Цусима до Лаперузова пролива. Полуостровное положение Камчатки, лишенной даже малой поддержки с моря, делало ее сейчас совершенно беззащитной…
Ямагато посетил солдатский барак, в котором сидели остриженные солдаты; под руководством токумусот± (старшего фельдфебеля, державшего когда-то в Николаевске-на-Амурс клинику массажа) они зубрили хором:
— Япона микадо — холосо, русики царик — не холосо. Этот земля — уважаемый япона, япона солдат стреляй, русики музик — бегай домой. Кто не понимай — того уважаемый покойник…
Ямагато дал токумусоте указание, чтобы солдаты произносили фразы гораздо энергичнее:
— Русские очень боятся громкого крика. Это потому, что в России так принято, чтобы начальство кричало. Если вы станете говорить с ними тихо, они вас не поймут!
Большинство солдат гарнизона Шумшу и Парамушира уже побывали на собственных похоронах. Идущий на войну японец заранее считает себя исключенным из числа живых, так же к нему относятся и его близкие. Офицеры внушали: нет большей чести, чем отдать жизнь за микадо, и только плохой солдат возвращается с войны невредим, — значит, он плохо любит императора! Потому-то, провожая сыновей в армию, родители заранее устраивали им церемонию похорон, в которой солдаты (еще живые) слышали загробные напутствия…
Из барака Ямагато прошел к дисциплинарному столбу, на котором с вечера висел солдат, едва касаясь земли кончиками пальцев ног. Утренняя роса сверкала на травах и елочках Шумшу, она же густо выпала за ночь на одежде японского воина. Вина солдата была ужасна — в его ранце фельдфебель обнаружил стихи поэтессы °сано Акико, которая с небывалым мужеством активно выступала против войны с русскими:
Ах, брат мой, слезы я сдержать не в силах:
Не отдавай, любимый, жизнь свою!..
И что тебе твердыня Порт-Артура?