Богатство
Шрифт:
На прощание барон коснулся руки Губницкого:
— Мой добрый друг, выручите меня! Я как-то не сообразил, что дал в руки Соломину материал для обвинений против меня. Если вас занесет в Петропавловск, сразу изымите из канцелярии протокол, составленный с моих слов… У меня была высокая температура, и я не помню, что там сгоряча наболтал!
После ухода Губницкого барона навестили в палате цветущий молодой человек с очаровательной барышней — это были наследники бывшей американской фирмы Гутчисон и Ке, которая еще в давние времена приложила
— Ничего утешительного для вас я не привез, — сказал Бриттен американцам. — Мне сломали только ногу, но вам проломили бы и головы… Камчатка одинаково не приемлет ни японцев, ни американцев. Сейчас самое лучшее — выждать официальной реакции на камчатские дела из Санкт-Петербурга!
Петербург казался расплавленным от летней жары и даже пустынным — жители спасались на дачах Лигова, Вырицы и Мартышкина. По булыжным мостовым имперской столицы сухо и звонко громыхали телеги ломовых извозчиков, дворники с утра до вечера поливали раскаленные плиты панелей, городовые спасались от жары частым употреблением копеечного пива «тип-топ» марки завода «Невская Бавария».
Бригген не ошибся: полетучка камчатских торговцев и его телеграмма достигли Петербурга почти одновременно. Сообщение о сумасшествии Соломина оказалось на столе, за которым восседал пасмурный человек в черном камгаровом сюртуке, делавшем его похожим на строгого лютеранского пастора, готового в любой момент прочесть суровую аскетическую проповедь.
— Что тут? — спросил он секретаря, не читая бумаг, а лишь указывая на них длинным перстом с белым ногтем.
— К усмотрению вашего высокопревосходительства… Это был министр внутренних дел Плеве (он же и член Особого комитета по делам Дальнего Востока). Совиным взором Плеве вчитался в бумаги. Изящно изогнувшийся секретарь добавил, что в дополнение к полетучке и телеграмме Бриттена вчера телефонировали в министерство с Галерной улицы — из правления Камчатского акционерного общества.
— Мандель и Гурлянд просили ваше высокопревосходительство покончить с пагубной практикой, когда психически не проверенных людей посылают начальствовать на Камчатку. Конечно, нельзя ожидать, чтобы там началась революция, но барон Бригген своими глазами видел вооруженное ополчение.
Известие о народном ополчении обескуражило Плеве:
— Какое еще ополчение? Никто из подданных не вправе браться за оружие без высочайшего на то рескрипта… Черт знает чем это кончится! С этой Камчатки мы не имеем гроша ломаного, одни неприятности…
Плеве крякнул, машинально протянув над столом руку.
Секретарь вложил в нее большой зеленый карандаш. Плеве наложил резолюцию, чтобы камчатского начальника Соломина, впавшего в умопомешательство, немедленно удалили из Петропавловска… Секретарь оказался прозорливее министра:
— Но практически удалить его невозможно. Пока не закончилась война, мы не имеем связи с Камчаткою, а наши корабли перестали бывать там из-за японских крейсеров.
Плеве
— В таком случае, — указал он, — телеграфируйте в Сан-Франциско прямо на имя Губницкого, чтобы он при первой возможности выехал на Камчатку и сам, со свойственной ему энергией, во всем разобрался. Я давно знаю господина Губницкого за исполнительного чиновника. А основанием для снятия Соломина и разоружения жителей пусть служит телеграмма от моего имени…
Через полтора месяца министр Плеве будет разорван на сто кусков эсеровской бомбой, что впоследствии дало Соломину повод перекреститься с большим облегчением:
Бог шельму метит… так ему и надо! Но в это время «Вихрь, вызванный взмахом сабли», уже — надвигался на пустынные берега Камчатки.
ЯПОНЕЦ ИЗ САКАИ
Соломин догадывался, что Исполатов — это тот самый ларчик, который отпирается не сразу. Как-то вечером они разговорились по душам, и траппер вскользь обронил:
— А ведь у меня когда-то было много золота…
Он показал лишь крупицу его. Самородок не больше наперстка. При этом загадочно усмехнулся:
— Вот и все, что осталось на память…
Андрей Петрович хотел поймать его на слове:
— О чем же она, эта ваша память?
Но траппер ушел от прямого ответа:
— У каждого из нас есть нечто такое, что приятно вспоминать, но еще больше такого, что мы хотели бы навсегда забыть…
Весь день дымили камчатские вулканы, закат наплывал зловеще-багровый, отблески его, словно отсветы далеких пожаров, блуждали за окнами. Андрей Петрович заговорил о другом:
— Я столь часто разлаивал Губницкого в прессе, но ни разу лично его не встречал… А вы?
— Он же торчал на Командорах, а Командоры взаимосвязаны с Камчаткой. Я раза два повидал этого паршивца.
— И что же он собой представляет?
Траппер прищелкнул пальцами:
— Если вы когда-нибудь видели вытащенного из бездны осьминога, то, надеюсь, вам удалось встретить его упорный немигающий взгляд. Я бы не сказал, что натолкнуться на такой взгляд было весьма приятно! Вот у Губницкого, если вам угодно знать, нечто подобное во взоре… А почему вы спросили меня о нем?
— Так. Вспомнился… Я вам честно сознаюсь, — добавил Соломин, — что я почему-то боюсь появления Губницкого на Камчатке. Сам не знаю, отчего так.
— Предчувствие?
— Называйте как угодно… Исполатов, помолчав, проговорил:
— Вообще-то я вас понимаю. Губницкий по натуре злодей, словно сошедший со страниц старинных трагедий. Любой порядочный человек всегда бессилен против злодейства. Подлецов можно побеждать лишь ответной подлостью, но на это не всякий способен, и подлецы всегда учитывают чужое благородное бессилие… Потому-то, — неожиданно сказал Исполатов, — я и люблю оружие: взятый на мушку подлец напоминает мне раздавленную жабу!