Богатырские хроники. Театрология
Шрифт:
Я чувствовал ловушку. И тут я — словно не я, а кто-то старше и умнее меня — сказал:
— Великий князь киевский, похвала твоя незаслуженна. Я всего лишь меч, который выковал мой Учитель. А меч должен оставаться с тем, кому он принадлежит.
— Хороший ответ, — сказал Владимир, помедлив. — Пусть будет так. Теперь я начинаю верить Никите: пожалуй, не мне одному стоит запомнить твое имя. — И он тронул лошадь, и его свита последовала за ним, и я ловил на себе разные взгляды, и очень мало было среди них добрых.
Я остался с Учителем. Мы молчали. Потом, посмотрев ему в глаза, я сказал:
— Учитель, никогда я не был так несчастен.
Он
— Ты научил меня слышать, как растет трава. Сегодня она заговорила со мной.
— Грех убивать людей, — сказал Учитель тихо. — Каковы бы они ни были. Мы делаем то, что мы должны делать, но, как я вижу, сегодня трава прошептала тебе обратное. Мне она кричит это без малого тридцать лет.
Ветерок гулял над степью. Наши рати возвращались. Радостные возгласы неслись со всех сторон, но мы были совсем одни. Я посмотрел туда, где земля встречалась с небом, и сказал:
— Учитель, я хочу креститься.
Глава десятая
Меня крестили в мелкой реке неподалеку от сечи. Отец Амвросий, один из священников при княжеском дворе, близкий не столько к князю, сколько к Учителю, предлагал мне креститься в Киеве или хотя бы в ближайшей церкви. Но я стоял на своем: здесь, на этом поле.
И я отрекался от Сатаны, и плюнул на него трижды, и, может быть, он действительно был близко: смерть ходила кругом. Я не ощутил дуновения Святого Духа: кто я был, чтобы он снисходил на меня? — но я ощутил дуновение покоя. Великого Покоя, который был со-причастен к моему умению слышать, как растет трава, и ко всем моим пролитым и непролитым слезам; я уже догадывался, сколько непролитых слез будет в моей жизни. Мир обновился; у меня было тихо на душе, и я уже начинал понимать, что тишина в душе — это самое большее, на что может рассчитывать смертный. Я понимал, что я вступил на дорогу подвигов; но ведь Учитель понимал под подвигом совсем не то, что другие люди, и, как мне кажется, моя гордыня в то утро получила сильный удар.
Мы возвращались пешком; роса играла россыпью; травы дорожили ею. Мне не хотелось разговаривать, и я с досадой обнаружил, что нас уже ждут.
Это был гонец от князя.
— Великий князь киевский велит тебе, Никита, спешно прибыть к нему по великому делу. Он находится в тайном месте, я проведу тебя туда.
Уже садясь в седло, Учитель подозвал меня:
— Я никогда не видел этого человека при дворе Владимира. И что это за великое дело и тайное место? Все это странно, весьма странно, Добрыня. Будь настороже.
Они ускакали в сторону леса. В первый раз за три года Учитель покинул меня. Только когда он скрылся из виду, я понял, как странно мне было оказаться одному. Тревога вкралась в мое сердце. Быть настороже? После того, как Владимир был так милостив ко мне, он захотел видеть Учителя наедине? Что же это было за великое дело?
И когда я увидел всадника, стремительно мчащегося ни меня, я уже знал: случилась беда.
Он осадил коня, подняв клубы пыли, и, задыхаясь, выговорил:
— Случилась беда. Никита ранен! Он хочет говорить с тобой!
Не помня себя, я бросился к коню. Мы мчались к лесу, туда, где совсем незадолго до этого исчез Учитель.
— Что случилось, что? — допытывался я, но всадник только хмурил брови и обгонял меня.
Учитель ранен! Я гнал коня из всех сил, чувствуя, что он не может мчаться быстрее, и горько упрекнул Учителя за то, что он так и не подобрал мне богатырского коня. Мы ворвались в лес; мой провожатый поехал шагом. И тут случилась странная вещь: я ощутил холодок в спине, который не имел ничего общего ни с лесной прохладой, ни с отчаянной тревогой за Учителя; это был какой-то смертный холод, как будто я уже падал в свою могилу, — и тут из чащи вылетели пять всадников с поднятыми мечами и бросились на меня.
Той доли мгновения, пока я выхватывал меч, было достаточно, чтобы мой провожатый обрушил на меня первый удар, который я еле успел отбить щитом. «Засада!» Вот она, нежданная опасность, которая подстерегает меня за поворотом, о которой твердил Учитель, когда учил меня драться! Но мысль эта только вихрем промелькнула в моем сознании, потому что я уже бился, как мог.
Мой провожатый уже падал на землю; я так и не понял, когда я успел нанести удар. Но пять всадников окружили меня; меч и щит мелькали в моих руках, которые словно сами знали свою работу, я вертелся в седле и разрубил шлем одного, но тут я понял, что оставшиеся четверо берут меня в тесное кольцо, из которого мне не вырваться, и через мгновение нанесут смертельный удар сзади, потому что я не мог развернуться в седле. Я сделал резкое движение и соскочил на землю; мой конь отчаянно заржал, потому что, как видно, мечи разрубили его спину, но снизу я успел отсечь кисть нападавшего вместе с мечом и вырваться на свободу.
Враги слегка смешались. Я стремительно огляделся. Провожатый-предатель лежал на земле; всадник, шлем которого я разрубил, сидел в седле, держась за голову, еще один мычал, зажимая окровавленную руку, из которой хлестала кровь. Я бросился на оставшихся троих, и, видно, так был странен бросок обреченного человека, что они невольно отпрянули и выставили щиты, и я наискось полоснул по их ногам. Потом были мгновения, которые я не запомнил; я рубил выше, наталкиваясь на щиты и разрубая плоть и кости, и они отступили, и невредимый шестой всадник отступил с ними же, но ярость бурлила у меня в сердце, и я преследовал их и рубил… Лошади взвились; один всадник упал, и я вонзил меч в его горло. Второго я ударил мечом в пах… Всадник, оставшийся невредимым, подскочил к товарищу, который все еще держался за голову со стоном, и крикнул: — Бежим!
Я, собрав силы, бросился на них, и тут с треском расступились кусты и на поляну вылетел всадник, Учитель. Он с ходу разрубил невредимого всадника — как мне показалось, прямо до седла — и стал исполненным тоски взором искать меня; а когда увидел меня, смертельно бледного, стоящего на земле, то вскрикнул и соскочил с коня.
Он обнял меня; потом обвел глазами поляну и отступил в изумлении.
— Один… против шестерых?!
Всадник с отрубленной рукой скрылся в лесу; еще один лежал недвижимо, придавленный павшей лошадью; третий, с иссеченным боком, тихо подбирался к чаще; четвертый все так же сидел в седле, держась за голову. Пятый корчился на земле. Провожатый был мертв.
— Это Святополк, Учитель, — сказал я вдруг. — Да, это он. Будь проклят тот час, когда мы приехали в княжеский дворец, и будь проклят Святополк и имя его. И пусть Бог покарает неразумного князя Владимира…У тебя нет коня? Возьми коня одного из этих молодцов.
Пока я ловил испуганного коня, Учитель наклонился над телом провожатого и отсек ему голову. Я отвернулся.
— Он сказал мне, что ты ранен, Учитель.
— Гонец, который вызвал меня, лежит неподалеку отсюда… Возьми это. Возьми! — И он протянул мне отрубленную голову, завернутую в плащ. — Мы едем к князю.