Богатырские хроники. Тетралогия.
Шрифт:
Поговорили мы с Никитой, повидался с матерью Добрыня, поехали на север: времени-то уж мало оставалось теплого, а на Север зима рано приходит. Еще ведь и искать Алатырь-камень надо: остров, говорит Никита, маленький, да еще и найди его в Дышащем море… Но люди, что там живут, знать, конечно, должны. Не похожи они на упырей, что от Смородинки кормятся, верить им можно.
Поехали мы.
Леса особенные пошли: на холмах стоят, мхом и лишайником обвиты. Что в русской стороне чаща, то здесь обычный лес. Валуны голубые на тебя пялятся (не таков ли и Алатырь-камушек?),
Спешили. Дороги толком не знали, поэтому несколько раз с пути сбивались. Долго ехали. Потом вдруг останавливается Алеша и говорит:
— Море близко.
Понюхал воздух Добрыня:
— Не чувствую. И не пахнет солью совсем.
А Алеша:
— Сила моря рядом.
Нахмурился Добрыня. Как же они к Силе друг друга ревнуют! Но ничего — возьмет ее каждый за свой бок и товарищам принесет.
Проехали еще шагов двести — ив самом деле, пахнуло уж и солью.
А потом и море открылось. Белое-белое, словно облако уложено и мечом отполировано. Волны в берега бьют, а пену уж и вовсе небывало белую высекают.
Поехали мы берегом морюшка; где-то здесь деревенька должна быть, не деревенька даже, а просто несколько изб: сюда новгородские люди приезжают морского зверя промышлять да рыбку, а так живут здесь два-три человека, солью морской обросли. Нашли мы их избы — крепкие, чистые, живут себе, Перун на пригорочке стоит: не добирались сюда княжеские дружинники. Ну, на Перуна я зол был, потому не понравилось мне это.
Разговорились. Так, мол, и так, ищем Алатырь-камень да лодку, чтоб перевезла нас.
Перевезти, говорят, несложно, надо только подождать, чтоб море успокоилось, потому что люди вы грузные, а с конями вашими и вовсе вровень воде бортами идти будем. А Алатырь-камень — знаем остров, где он стоит, и никогда туда не заплываем, где там камень стоит, не знаем, и никто там не живет, чтоб подсказать вам.
— Только перевезите, — говорю, — а уж Алатырь-камень мы и сами найдем.
— Не спрашиваем, богатыри, зачем вам это надо, — говорят в ответ, — только не слыхали мы, чтобы на подвиг к Алатырь-камню ездили. Сколько здесь живем, никого туда не перевозили. Не ездят туда люди.
— Почем вы знаете, — говорю, — море же круглое. Не с одного вашего берега лодки ходят. Беспокоюсь только, как бы не потонуть нам дорогой.
— Не беспокойся, — отвечают, — лодки у нас крепкие, в них на морского зверя ходят и добычу обратно везут.
Не понравилось мне, что с крысой морской и дохлой нас сравнили, ну да делать нечего, близок ко мне камешек, а без лодки не достанешь.
Еще два дня волновалось море, но и дышало при этом: то в самые избы прибой бьет, то отступит подальше. Остаются тогда на суше звезды морские и Ракушки всякие. Звезды — диковинные твари, раньше Таких только сушеных видел, а тут лежат, пошевеливаются. Вот коли бы создал Бог такую, только с меня
Успокоилось море. Сели мы в лодку и коней завели. Глубоко сидит лодка, только что не точь-в-точь вровень с водой идем. Ох, не нравится мне это…
Долго плыли. Наконец показалась лепешка — остров. Лесистый, большой. Что за дело — то за Волхвом по одному острову гонялись, то теперь на другой к Алатырь-камню приехали. Мала, что ли, Русская земля, что нас все на острова несет?! Да по морю этому коварному? Ну да этот остров поживей будет; тут тебе и вода есть, и птица, и зверь всякий. Не пропадем, не то что на той скале, где едва не кончились без водички-то. На Русской земле — оно и на острове сподручней, так я думаю. У нас и острова для житья приспособлены, не то что у муравьев этих, у греков.
Высадили нас на берег. Договорились: в следующую луну приедут, если бури не будет, а заштормит, так позже.
Земле я был рад, как кони наши. Это молодые моря не боятся, а я человек русский, мне пучина эта противна. На землюшке — что ж, там и смерть принять можно, а в бездонной мокроте этой — не придумаешь хуже смерти.
Сошли на берег, размяли косточки.
Леса перед нами, а позади море. Куда ехать?
Говорит Добрыня:
— Не может Алатырь-камень стоять в чаще, словно валун какой. Хоть и не живет здесь никто, а не могла зарасти к нему дорога.
Стали искать, берегом поехали. И точно — от заливчика отходит дорожка, да не абы какая, а как троеконь проехать можно. Следов на ней ничьих нет, травой поросла, но бежит дорожка, зовет.
Посмотрел я на море проклятое, на небо хмурое, махнул рукой: поехали.
Двинулись мы. Леса дремучие, густые. Звери непуганые, зайцы на самую дорогу выскакивают, птицы только что на шелом не садятся.
Недолго ехали. Видим — поляна впереди. Остановились.
Добрыня говорит:
— Все ж таки Сила на Алатыре положена, давай сначала мы с Алешей подъедем.
— Нет, — говорю. — Меня и лесной хозяин к камешку этому послал, и девки речные. Мой это камушек.
Алеша свое гнет.
— Если бы, — говорит, — я с девками в речке не поиграл, не сказали бы они тебе ничего. Всех нас вместе к камешку послали.
— Ты, — говорю, — с девками и впрямь поиграл за меня, да ты и рад небось. А к камушку уж ладно — троеконь и подъедем.
— Только осторожно, Илья, — говорит Добрыня, — если мы с Алешей что почуем — поворачиваем обратно.
Не шутят с Силой.
— Ладно-ладно, — говорю, — езжай, там видно будет.
Выехали мы из лесу.
Стоит на поляне камушек в богатырский рост, не в человеческий, зеленым мхом и голубым лишайником порос, плоский, в землю вкопанный, кверху сужается, как шелом. А от камушка три дороги отходят — направо, налево да прямо.
Посмотрели мы на него, постояли.
— Чувствуете чего? — спрашиваю.
— Ничего не чувствуем, — отвечают. — Не Алатырь это.