Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады
Шрифт:
Посполитые стали обращаться за помощью к казакам, которые нарушив вынужденный обет мятежного молчания, сквозь зубы заявили, что «за такое вопиющее дело будет над хапугами-арендарями расправа и лучше им тогда и на свет не родиться, ибо полетят головы винные и невинные». Умные и культурные поляки в Варшаве молча говорили, что сдача в жадную аренду православных храмов – это верх панской наглости и идиотизма и за тупость и алчность сотен ответят, как обычно бывает в угаре мятежа, ни в чем не повинные десятки тысяч людей. Треск за ушами во время бесконечных панских гулянок не давал расслышать веселившейся шляхте нарастающий грохот накатывающейся на нее и страну ужасной беды. Зеленый змий кусал и кусал их благородные тела, то поднимаясь на хвост и падая, то атакуя с земли, но шляхтичам почему-то было совсем не больно, а только щекотно. Паны как-то быстро безумели и сатанели и в пьяно-кровавом безнаказанном угаре рвались в Украинскую революцию.
Иностранные путешественники писали в газетах о своих поездках по Украине и во многих европейских столицах, культурные и образованные читатели горестно качали головами, видя, как Речь Посполитая, их совсем близкий сосед, ураганом летит в тартарары, и выводили из обреченной на бунт кошмарной страны свои финансовые активы:
“Утром престольного праздника красиво убранная сельская церковь стояла запертой на три замка, и на майдане вокруг нее шумел и толпился народ. У входа в храм уныло стояли батюшка и псаломщик, а перед ними возвышался невысокий арендарь с высокомерно поднятой головой, весело, в предвкушении хабара, помахивая связкой ключей в руках. Сельская толпа сдержанно негодовала и арендарь, прекрасно понимая, что за свое гнусное дело может лишиться головы, неразборчиво возглашал:
– Земля панская, панове, и все, что на ней панское, а значит и церковь панская. Пан отдал мне всю землю в аренду за плату. Пан в своем маентку сам себе круль.
– В храм божий за деньги пускать, – гвалт, угрожающе загудела толпа.
И в ответ усталый от неудовлетворенной жадности арендарь не выдержал:
– Разве это храм? Идите в наш костел. А хотите идти в вашу схизматскую халупу, платите за это деньги.
Майдан мгновенно взорвался негодующими криками:
– Не смей так про нашу веру говорить! Неслыханное дело творишь. У нас такого кощунства еще не было. Отвори храм, собака, не то издохнешь!
Арендарь мужественно боролся с охватывающим его страхом смерти, но жажда наживы быстро вышла победителем из этой короткой борьбы:
– А ну тихо! Бунтари, хлопы, лайдаки, за эти слова вас пан перевешает, как собак. Забыли панские канчуки?
Майдан хорошо помнил шляхетские плети и арендарь вдруг понял, что перегнул терпеливую палку алчности, оказавшись в плотном, бледно-яростном народном кольце. В толпе раздался его перепуганный истошный крик:
– Я бедный арендарь, что пан скажет – должен делать. Скажет запри – запру, скажет отвори – отворю. Что же мне делать, когда он с меня денег требует?
– А ты ту цену, которую сверх панской накрутил, срежь в пять раз, ты же меры не знаешь, – насмешливо раздалось из толпы. Арендарь попытался рассмотреть зачинщиков, чтобы выдать их на шляхетскую расправу, но везде перед ним колыхались только посполитые праздничные свитки и плахты, из-за которых громче и громче выплескивались все более и более разъяренные голоса. Арендарь очень боялся накатывавшейся на него смерти, но цену за открытие церкви традиционно-жадно не снижал, борясь с душащими его жабами страха и жадности. Из толпы раздалось громко и отчетливо:
– Пока мы живы, не позволим глумиться над верой наших отцов!
Наблюдавшие с удивлением эту сцену путешественники видя, что вот-вот произойдет кровопролитие, заплатили очумелому от жадности арендатору довольно большую сумму и праздничная служба в храме, наконец, началась».
Молодые хлопцы доставали из хатних тайников славные дедовские сабли и уходили за пороги, а обезумевшая от жажды наживы шляхта теснила и теснила уже, казалось полностью обессиленный и обобранный народ на Украине, Польше и Беларуси, повсюду сея зерна ненависти и мятежа. Королята старательно подставляли под кровавый неуправляемый удар народного бунта целые нации и сословия, но им было все равно. Сытый никогда не разумеет голодного и панам было нипочем, что в сумасшедшее-яростном угаре приближавшегося восстания никогда не разобрать кто прав, а кто виноват, а кто ни при чем. По всей Речи Посполитой в раскатывающихся поместных пирах еженочно подымались и стучали наполненные огненным напитком огромные келехи и раздавались истошные голоса: «Век наш крутки – выпьем вудки, жиче наше недлуге – выпьем по другой!» Польскую Корону совершенно заслуженно ожидало кошмарное похмелье, но панам, у которых вот-вот должны были затрещать и загореться подбритые чубы, было все равно.
Своеволие и безнаказанность в лже-республике не знали меры и удержу и терпеть их у народа больше не было сил. Обезумевшее от дармовых злотых панство с размаху выливало кастрюли не понравившегося ему кипящего борща на головы своих ни в чем не повинных крепостных поварих, активно насиловало своих крепостных девушек и женщин, а заступавшихся за них женихов и мужей замордовывало за бунт, не достигших и четырнадцати лет девочек сдавало напрокат в любимые им городские бордели, заставляло хлопов работать в шестикилограммовых железных ошейниках и ему, совсем нешановному панству, было хорошо и уютно. И не слышали совсем не уважаемые никем шляхтичи тихие разговоры детей побитых ими отцов и матерей, эхом катившихся с запада на восток и с севера на юг необъятной и богатейшей страны, где счастья легко могло хватить на всех, даром, и никто бы не остался обиженным:
– После смерти ляхи пойдут в пекло!
– А если им там тесно станет?
– Хватит места на них на всех. Мы им дорогу прочистим.
– Дай бог, чтобы так. Потому что если их там всех не примут, они опять на Украину вернутся и нам всем погано будет.
Летом 1439 года на тайную раду в хмельницкий Субботов из разных украинских местечек съезжались геройские казаки Войска Запорожского. Издалека был виден высокий дом чигиринского сотника, с опоясывающей его верандой, двумя трубами и крышей из гонта. Богдан Хмельницкий пригласил своих товарищей по оружию на крестины только что родившейся дочери Екатерины и радостно встречал побратимов, въезжавших в просторную усадьбу через дубовые, окованные железом ворота-браму. На широком дворе, по краям выстроились амбары и клуни, покрытые хорошо подогнанным тростником. Вокруг дома стояла красивая решетка с резным входом, а сам двор с обязательным колодцем окружал высокий вал с дубовым двойным, заостренным вверху частоколом, перед которым был выкопан глубокий и широкий ров. Чигирин со дня основания являлся пограничным местом, до которого легко докатывались татарские набеги, и дом-крепость в Субботове создавал безопасную возможность переночевать налет как семейству Хмельницких, так и многим и многим посполитым, с удовольствием селившимся вокруг казацкого хутора доброго и отзывчивого на чужую беду хозяина.
Вокруг дома неутомимая хозяйка разбила цветники с кустами роз и сирени с выходом к реке Тясмин. За цветниками располагался обширный огород и длинный-длинный сад с рядами яблонь многих сортов, груш, слив, вишен, черешен, с рябинами, шиповником, ягодными кустами смородины и крыжовника, которых было и не сосчитать и не перепробовать.
За садом на взгорке виднелась уютная пасека с десятками высоких ульев, за которыми стеной стоял прорезанный аллеями вековой лес из громадных, раскидистых тополей, яворов, лип, берестков, кленов, осин, ясеней и мощных дубов.
Анна Якимовна Хмельницкая с девушками накрыла на дворе большой праздничный стол на тридцать казаков, которые с Богданом хвалили за успехи в запорожской учебе ее девятилетнего сына Тимоша, смотревшего на героев известных всей Украине радостными сияющими глазами. Улыбавшийся сотник одарил Тимошу его первым боевым оружием:
– Вот тебе сынку, сабля доброго булата, с дамасским клинком, велика, да привыкай. Она никогда не выдаст, выведет из любой беды, как и верный боевой конь, который вынесет и из пекла. А вот тебе и к сестре брат, длинный кинжал, он вместе с саблей – наше казацкое оружие.