Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады
Шрифт:
Замысел великого коронного канцлера был очень хорош и, казалось, вот-вот история Речи Посполитой может пойти совсем по-другому. Хмельницкий и Оссолинский использовали французский заказ для проведения личной приватной беседы о турецкой войне за порогами. За канцлером внимательно смотрели особые сенатские люди от разных магнатских группировок, фиксируя все его встречи и контакты, само собой, называя это демократией.
– Сначала обсудим причерноморский королевский домен в Диких Полях, а затем и казацкий поход в Париж, – вежливо улыбнулся Оссолинский и сам налил в тяжелые золотые кубки старинной работы древнего изумительного литовского меда. Переговорщики молча пригубили драгоценный нектар и судьбоносная беседа тихо-тихо зазвучала в канцлерском кабинете.
Царственная роскошь
Разговор велся на любимой обоими собеседниками латыни. Война с Турецкой империей за Причерноморье была делом, конечно, не одного года, но и совсем не целого десятилетия. Лишенная взятых казаками опорных баз-портов Оттоманская Порта не сможет через все Черное море перебросить колоссальный и обеспеченный на много месяцев войны оружием порохом, ядрами, пулями и продовольствием десант, который без поддержки на месте удержится на черноморском побережье и ему не сможет помочь даже не очень богатое крымское ханство. Возрожденное королевскими деньгами и указами отмобилизованное, снабженное всем снаряжением Войско Запорожское в несколько десятков тысяч сабель и мушкетов, может получить у ставшего с его поддержкой всемогущим короля любые привилегии и даже шляхетские права для казаков из-за чего сейм, на радость внешнему врагу, вряд ли станет развязывать кровавую гражданскую войну в совсем не монолитном государстве. Канцлер и сотник, прекрасно понимавшие, что дело пахнет полугосударственным переворотом и возможным смертным приговором всем к нему причастным, молчаливо заключили устраивавший обе стороны политический и военный союз, само собой, незаконный по юридическим статутам Польской Короны, что давало его участникам возможность широкого лавирования и многоразличного трактования договоренностей. От подобного договора совершенно очевидно выигрывали и король, и казаки и Хмельницкий пообещал обговорить его на тайной старшинской раде, понимая, что ставшие сотниками бывшие полковники, есаулы, судьи, хорунжие, обозные, бунчужные будут в восторге от открывающихся казацких перспектив.
Высокие договаривающиеся стороны без слов понимали, что сенат и его сейм никогда и ни за что не позволит громко свершиться задуманному, а значит, должен будет обойден с помощью хитростей и интриг, что было совсем не просто осуществить при таком большом количестве участников, прекрасно понимавших, что происходит за порогами на самом деле. Оссолинский, первым не выдержав колоссального напряжения вычурно-судьбоносного разговора, в голос высказал успокаивающе кивающему Хмельницкому слова почти государственной измены, если на них, конечно, посмотреть с выгодной для сената передернутой стороны:
– Когда сейм нас не поддержит в атаке Оттоманской Порты, а он не поддержит, то казакам следует самим начать военные действия против турок и тогда волей-неволей в войну втянется Польша.
Ежегодные турецкие и татарские нашествия кроваво вязли в украинской земле и почти не доходили до Польской Короны, молчаливо наблюдавшей, как уводят в полон схизматское население. Собеседники понимали, что Турция и Крым будут наседать на Украину в составе Речи Посполитой до своей или ее смерти, и что лучшая защита – нападение. Посполитое рушение на эту войну объявлено, естественно, не будет, а значит, на Низ в полках
Чигиринскому сотнику пришлось надолго задержаться в Варшаве. Вскоре прошла протокольно-дружелюбная аудиенция у короля, на которой Владислав IV молчаливо подтвердил замысел великого коронного канцлера Речи Посполитой по изменению его монархического статуса и заодно государственного строя Польши. Само собой, король милостиво разрешил казацким добровольцам набраться опыта не только в молниеносной степной, но и в регулярной европейской войне, еще не знавшей, что она Тридцатилетняя, благо на это согласия сейма не требовалось. Мазарини и Париж были удовлетворены и все так славно складывалось для Rexa, втягивавшего вверенную ему страну в кровопролитную войну с совсем не обессиленной, а даже наоборот, не знающей жалости Турецкой империей. Владислав IV, жизни которого оставалось всего четыре года, надеялся существовать вечно или, по крайней мере, до получения своего полноценного всемогущества.
С де Брежи Хмельницкий аккуратно встретился на одном из торжественных обедов во дворце коронного канцлера, и воин и дипломат понравились друг другу. На бесконечных парадных пирах француз вежливо привыкал к традиционной шляхетской безумной расточительности, но казак герба Абданк переносил ее только усилием воли.
В пиршественном зале на бесконечно длинных и широких столах одна на одной лежали пять великолепных скатертей для пяти перемен блюд торжественного обеда. В золотых, серебряных и хрустальных кубках, украшенных барельефами дивной работы чуть ли не самого Бенвенутто Челлини, переливались и сверкали бесконечные фруктовые наливки и прекрасные итальянские и венгерские вина. В удивительно красивых золотых кувшинах с тонкими длинными шейками искрился бесценный оранжево-золотой мед, а рядом, уже в серебряных кувшинах все еще пенилось черное пиво и чуть колыхалась настоянная на девяти травах и десятке пряностей водка.
На высоких гербовых стульях, за которыми молчаливо-вышколено стояла привыкшая ко всему прислуга, разноцветно сидело пировавшее пышное панство, в чудесного шитья кунтушах и жупанах венецианского бархата, московской парчи и турецкого шелка, с браслетами из драгоценных камней на запястьях и с неснятыми для гонору парадными саблями на широких по обычаю поясах. Высокие бокалы, келехи и объемные чеканные чары шановных гостей не пустели, исправно наполняемые снова и снова невидимой рукой слуг и в огромном парадном зале слышались шляхетные речи: «Если пышное панство позволит предложить добрый келех старого меда – за радость почтем. За здоровье вельможного пана. Благодарю за честь и падаю к ногам, ясновельможный княже».
Стол с первой переменой был заставлен золотыми и серебряными блюдами мяса всех известных рецептов, с окороками из вепря и медведя, с поджаристыми молочными поросятами, запеченной с травами бужениной, бараниной в чесночном соусе, лосиными и воловьими копчеными языками в маринованных сливах, мороженным салом с широкими сочными красными прожилками и всевозможной домашней птицей всех видов. Неисчерпаемое обилие первой перемены чудесным ковром накрыло пиршественные столы, над которыми звенели чары, бокалы и келехи с водкой, вином и пивом, и казалось, огромный растревоженный пчелиный рой несмолкаемо гудел в высоких пиршественных покоях.
Наконец, одни слуги мгновенно подняли во многих местах за края и концы первую скатерть и унесли со всей посудой и объедками, а другие за секунды заставили вторую скатерть множеством изумительных рыбный блюд, огромными серебряными корытами с угрюмыми осетрами и пышными стерлядями, большими керамическими мисками с бокастыми карпами, непомерными сковородами, наполненными румяными карасями в сметане, длинными, выскобленными досками, на которых вольготно лежали бесконечные фаршированные щуки. Ясновельможные милости хорошо пробовали от всех без исключения блюд, запивая яства искрящимся в свете сотен свечей белым вином, а кто попроще, то и пивом, перемешивая равномерное чавканье сотен ртов адресованными неизвестно кому полуистошными криками «Vivat».