Богдан Хмельницкий
Шрифт:
– Вот какие дела! – покачивая головой, проговорил со вздохом боярин и перекрестился. – Ну, царствие ему небесное! Славный был воин. Слышал я, как он по пути в Молдавию на гетмана Калиновского напал.
– Да, жаль хлопца! – проговорил полковник. – Мог бы еще долго жить и гетмановать.
– А что, разве Богдан Михайлович не крепок здоровьем? Он, кажется, еще мужчина в цвету.
– Не то, чтобы не крепок, а прихварывает.
– Может и нечисто дело? – вполголоса проговорил Бутурлин. – На вашего гетмана многие зубы точат. Слышали и мы, как ему князь Радзивилл зелья подсыпал.
– Бог его ведант, – задумчиво отвечал полковник. – Мало ли лихого народа на свете.
В углу за небольшим столиком сидели молодой казацкий полковник и русский боярин из свиты Бутурлина. Полковник был наш старый знакомый Довгун; только он в последние три года сильно переменился, возмужал, отрастил длинные полковничьи усы и молодецкий чуб.
– Вот где привел Бог встретиться! – говорил он рыжему, рябоватому своему собеседнику, с наивным удивлением рассматривая его богатую одежду. – Как же ты, Никита, в бояре-то попал?
– Да так, на Сечи мне стало жить неспособно, я и уехал в Москву, а там уж недолго выслужиться было, батюшка царь Алексей Михайлович очень меня любит; вот ныне и пожаловал в бояре.
– Да за что он тебя в бояре-то пожаловал?
– За особые заслуги! – с улыбкой отвечал бывший запорожец. – Мой совет теперь русскому царю нужен. Как задумал царь взять под свою державную руку Украину, он и стал советоваться с надежными людьми. Вот тогда-то я в милость и попал. Живут при московском дворе два грека, Иван да Илья. Я с ними еще раньше на Запорожье был знаком. Они меня и представили батюшке царю; с тех пор я в гору и пошел.
– А хорошо живется в Москве? – спросил Довгун.
– Как тебе сказать: живется недурно, если только умеючи пристроиться. Казаков теперь много бежит к нам из Украины. Всем им места хватает, и никто из них назад не ворочается, значит, живется не худо. А ты как?
– Да вот подумываю и я к вам на московскую землю переселиться.
– Что так? Я слышал, ты в чести у пана гетмана.
– Был когда-то в чести, – угрюмо проговорил Довгун. – А нынче уж больно трудно с ним ладить. Побратимствует с татарами, слушает своего полячишку-писаря, а нас, казаков, и знать не хочет. Нынче даже не велел ехать с ним на похороны Тимоша. "Не надо, говорит, и без тебя там казаков довольно". А, ведь, знает, я с Тимошем товарищ был. Вот женюсь да и уеду от него.
– А на ком ты женишься-то?
– На Катре.
– Это на той девушке, из-за которой тебя на Сечи чуть было не повесили? – спросил Никита, усмехаясь. – Уж ты на меня, братец, не посетуй, – прибавил он. – А я на тебя никакого зла не держу за батоги. Если бы не ты, мне бы никогда не попасть в Москву.
– Это кака так? – удивился Довгун.
– Да мне за батоги, да за тебя никто в Сечи проходу не давал, я и утек оттуда. Вышло, что ты первый зачинщик моего счастья, – прибавил он, смеясь. – Если задумаешь собраться в Москву, спроси только боярина Никиту Ивановича Кустарева. А я для тебя сделаю все что, могу.
– Спасибо, товарищ! – отвечал Ивашко. – Вон ваше бояре из-за стола поднимаются; теперь пойдет прощальное угощенье, надо и нам к остальным присоединяться.
Целую неделю прожили бояре в ожидании гетмана; только в день Крещения, 6-го января, он, наконец, приехал. Бояр он встретил ласково, с достоинством и, когда они стали торопить его принятием присяги, ответил им:
– Я сам рад покончить поскорее с этим делом. Вот только семейное горе задержало. Послезавтра мы назначим генеральную раду и присягнем милостивому государю московскому.
Поздно вечером зашел к гетману Довгун и, низко поклонясь, сказал:
– Батько, я к тебе по своему делу.
– Что скажешь, пан полковник? – с усмешкой проговорил Богдан, покуривая люльку и выпуская дым через свои полуседые усы.
Он сильно изменился, постарел, обрюзг; не было прежнего блеска в глазах, не было недавней еще живости в движениях. Минутами он казался совершенным стариком.
– Пришел к тебе, батько, с поклоном: просить в посаженные отцы; хочу жениться.
– Добре задумал, пан полковник! Одного только жаль: как женишься, захочется дома сидеть, а не воевать.
– Я и то, батько, хотел просить тебя: отпусти меня. Я тебе теперь совсем не нужен стал, – сказал с легкой дрожью в голосе Довгун.
Богдан быстро, пытливо посмотрел на него.
– Все запорожцы таковы! – с неудовольствием сказал он. – Гладь вас все по головке, а чуть что не по вас, тотчас и наутек. Впрочем, мне все равно, хочешь служи, хочешь нет. Куда же ты думаешь ехать? – спросил он, помолчав.
– Думаю, в Москву.
– В Москву? – немного удивленно переспросил Богдан. – Впрочем, по мне, пожалуй, поезжай в Москву. Если захочешь, можешь мне и там послужить, – прибавил он. – Мне теперь надежные люди в Московском государстве нужны. – Я всегда твой слуга, батько, – с поклоном отвечал Довгун.
– Когда же ты думаешь играть свадьбу?
– В этом мясоеде.
– А ехать когда думаешь?
– Да если бы справился, то с панами послами и уехал бы.
– Как знаешь, твое дело.
Восьмого января 1654 года вся Переяславльская площадь была полна народом. Довбиши с седьмого часа утра били в котлы, есаулы и сотники приводили в порядок казаков, стекавшихся со всех сторон и толпившихся около просторного деревянного помоста, покрытого красным сукном.
Пока народ собирался на площади, Выговский отправился к русским послам. Боярин Бутурлин еще изволил почивать, и писарь пришлось ждать с полчаса, пока он к нему вышел. Боярин был одет в роскошный кафтан, осыпанный драгоценными каменьями.
– Бью челом ясновельможному пану послу! – с поклоном приветствовал Выговский Бутурлина.
– Здравствуй, батюшка, Иван Казимирович! Хорошие ли новости принес?
– Готов служить его царской милости, – скромно проговорил Выговский. – Что мог, то сделал для его светлых очей. Сейчас только с тайной рады: все полковники, судьи и есаулы были у гетмана. Могу поздравить высокородного боярина с полным успехом. Мы так искусно повели дело, что ни одного голоса не было против, а кто и был против, тот молчал, чувствуя полное свое бессилие.