Богемия у моря

Фюман Франц

– Богемия у моря, разве это не смешно?
– спросил он и посмотрел на меня, и я увидел его глаза, увеличенные стеклами очков, глаза искрились и сверкали.
– Великий Шекспир запросто поместил Богемию у моря, - сказал он, - так что вы сами видите, любезнейший, какого мнения он был об этом народе!
– Он щелкнул пальцами.
– Не столь уж высокого, - сказал он, - не столь уж высокого!
– И он снова щелкнул пальцами и потом тщательно вытер руку носовым платком.

Вдруг сквозь потолок въехали носилки, и тогда этот господин простер руку и указал на меня, он стал расти и сделался совсем желтым и будто замер, но все указывал рукой на меня, и я вдруг страшно испугался и хотел убежать, но ноги мои не двигались. Тогда я увидел, что на руке, которая приближалась ко мне, пять пальцев, это меня очень удивило, и я еще больше испугался. Я закричал, но крик застрял у меня в горле, я только шевелил губами и хватал

воздух, как рыба. "Поклонись, да поживее!" - сказал мой отец, стоя у серванта, и тогда я, поняв, в чем мое спасение, стал быстро отвешивать поклоны, глядя на лакированные ботинки и шелковые носки сидящего в кресле человека, который продолжал расти, едва не проломав потолок комнаты головою. Я испытывал жгучий страх и взглянул на отца, ища у него помощи, но вместо моего отца там стоял человек в черной накидке и черном шелковом берете и поигрывал черепом, он налил в череп вина до самых краев, высоко поднял его и во все горло крикнул какое-то грозное, грохочущее слово, поднялся грохот, комната загрохотала, толчок сотряс комнату, грохочущий толчок, и все исчезло, и коровы проворно бежали мимо, и тявкала дворняжка. Мой сон средь бела дня как рукой сняло, и теперь я открытыми глазами взглянул на тот мрачный час в моей жизни. Час, когда я узнал, что мы, немцы, предназначены владеть всем миром, и весть об этом была для меня тогда слаще, чем стакан вина, который позволили мне в тот день выпить. Это был весенний день, мне было двенадцать лет, голодный, я примчался из школы домой, распахнул дверь и увидел в комнате незнакомого гостя, который горячо убеждал в чем-то отца, а отец, стоя у серванта, открывал бутылку вина, ввинчивая штопор в пробку, он сказал, чтобы я поклонился как можно почтительнее, потому что стою перед самим господином бароном фон Л., дворянином, поборником пангерманства в Чехословакии.

Я быстро поклонился - так почтительно, как только мог, - едва не коснувшись лбом коленей, и господин барон рассмеялся и протянул мне руку, а я украдкой наблюдал за ним сквозь прищуренные ресницы и никак не мог понять, почему такая важная персона, которой принадлежит вся земля в округе, внешне ничем не отличается от всех прочих людей. Но барон, выглядевший как и все люди^ протянул мне руку и спросил, знаю ли я, кто такой Шекспир, а я гордо ответил: "Так точно, господин барон!", и пересказал содержание "Гамлета", "Макбета" и "Отелило", и барон сказал, что я настоящий книжный червь, а потом заговорил о "Зимней сказке" Шекспира и о том, что великий Шекспир поместил Богемию у моря и что из этого можно заключить, как ничтожен этот народ. Я громко засмеялся: Богемия у моря! И мой отец засмеялся, и барон, смеясь, сказал, что Шекспир может оказаться прав, по крайней мере в будущем. Этого я не понял, и мой отец, видимо, тоже, так как недоуменно развел руками и вопросительно взглянул на барона, и тогда барон разъяснил нам, слушавшим его затаив дыхание, дальнейший ход истории: германский рейх расширится до Урала, и все, кто не принадлежит к немецкой нации, будут выселены из этого пространства в Сибирь, и тогда Богемия окажется, возможно, у полярного моря, и барон предложил поднять за это бокал.

– Великолепно, просто великолепно!
– воскликнул мой отец, а барон сказал еще, что народы не могут больше жить, не завися друг от друга, значит, остается лишь одно: подчиниться германским законам или быть вычеркнутыми из истории. Отец наполнил бокалы, а я молча, охваченный благоговением и робостью, смотрел на барона, который передвигал народы, как пешки на шахматной доске, в моих глазах он был богом, повелителем судеб, потом мы выпили за Богемию у полярного моря, а когда спустя много лет я вернулся домой из русского плена, научившись правильно понимать вещи вроде тех, о которых говорил барон, мне захотелось прочитать пьесу, декорации которой были уже мне знакомы: Богемия у моря. Я часто держал в руках эту пьесу, но всякий раз срочная работа вклинивалась между мной и книгой, так что в конце концов я дал себе что-то вроде клятвы прочитать ее при первой же моей встрече с морем. Вот я ее и прочитал, правда, не до конца, я получил наслаждение от прекрасных стихов и познакомился при этом с двумя Богемиями у моря, и в обеих Богемиях была женщина с безжизненными чертами лица, и мне вдруг стало страшно. Я снова вспомнил тусклый голос фрау Трауготт, вспомнил ее акцент, свойственный людям, жившим на моей бывшей родине, и мне стало ясно, что она переселенка. "О боже, теперь она начнет меня спрашивать, вернемся ли мы когда-нибудь снова в Богемию!" подумал я и еще подумал, что опять начнется разговор, который мне уже не раз приходилось вести с переселенцами, разговор о том, что выселение было неизбежно и что надежда вернуться обратно обманчива и опасна.

Я никогда не боялся таких разговоров, ведь я сам был переселенцем и одобрял территориальное размежевание двух соседних народов. В пользу этого говорили все справедливые доводы, за аргументами я бы не постоял, но только какие аргументы годились в данном случае? Этого я не знал и вместе с тем чувствовал/что все больше и больше меня трогает судьба женщины, говорившей странным, беззвучным голосом, смотревшей потухшими глазами, и это беспокойное чувство не покидало меня.

"Я поговорю с ее мужем, конечно же, так оудет всего верней", - подумал я, и эта мысль снова принесла мне успокоение. Я зашел в гостиницу и съел вполне заслуженный мною ужин: холодное ассорти из мяса. Потом я купил себе бутылку рома и отправился домой.

Фрау Трауготт стояла во дворе и чинила курятник. Она оторвала от стены курятника три гнилые доски и прибивала на их место новые. Я поздоровался с ней, она опустила молоток и гвозди и чтото пробормотала, посмотрев на меня, вернее, мимо меня. Я хотел пройти в свою комнату, но, увидев, как она стоит с молотком и гвоздями в руках, наклонившись вперед, устремив взгляд на поросшую травой дюну, вдруг пожалел ее. Мне захотелось сказать ей что-нибудь приятное, и я предложил ей свою помощь, но она своим обычным тусклым голосом сказала, что не смеет об этом просить, и по одной этой фразе мне стало совершенно ясно, что она родом из Богемии.

– Я охотно помогу вам, фрау Трауготт, - сказал я и, взяв у нее молоток и гвозди, стал прибивать доски к стенке курятника. Она не возражала, смущенно стояла возле меня, потом вдруг выпрямилась и сказала: "Тогда я пойду приготовлю вам чаю", и медленно пошла на кухню.

"Она такой человек, который ничего не хочет брать даром", - подумал я, продолжая забивать гвозди, и, когда я прибил доски, появилась фрау Трауготт со своим подносом.

– Готово, - сказал я, отложил в сторону молоток и открыл фрау Трауготт дверь в мою комнату, она сняла с подноса чайник, стакан и маленькую сахарницу, а я откупорил бутылку рома и пригласил фрау Трауготт выпить со мной стаканчик грога.

– Сейчас прохладно, стаканчик грога вам не повредит, - сказал я, но фрау Трауготт молча покачала головой и оправила свой передник. Я сказал, что она, наверно, ждет мужа, и поэтому не хотел бы ей мешать, но она снова покачала головой. Я придвинул ей стул и предложил сесть, но она продолжала стоять.

– Ваш муж в отъезде, фрау Трауготт?
– спросил я.

Она промолчала, в третий раз покачав головой.

– Он погиб, - сказала она, помедлив.

Я закусил губу.

– На войне, - сказала она и медленно повернулась, намереваясь уйти.

– Останьтесь же, фрау Трауготт!
– поспешно проговорил я и с мягким усилием усадил ее на стул, потом достал из чемодана чашку и смешал ром с дымящимся чаем. Фрау Трауготт неподвижно сидела на краешке стула, не решаясь притронуться к налитому стакану. Чтобы помочь ей преодолеть смущение, я начал восторженно рассказывать о море, о побережье, а она сидела передо мной, как каменное изваяние.

– За ваше здоровье, фрау Трауготт!
– сказал я и поднял стакан. Фрау Трауготт робко протянула руку, взяла стакан и отпила глоток, какое-то время она нерешительно держала ' стакан у губ, потом допила его и поспешно поставила опять на стол.

Я налил ей еще и спросил, живет ли она здесь одна, и она сказала: "Да". Я спросил, есть ли у нее дети, и она сказала: "Мальчик". Я спросил, сколько ему лет, и она сказала: "Пятнадцать". Я спросил, где он, и она назвала районный город. Я спросил, что он там делает, и она сказала, что учится в школе. Потом я уже не знал, о чем ее еще спросить, откуда она родом, спрашивать мне не хотелось, я помешивал ром в своей чашке, фрау Трауготт неподвижно сидела на краешке стула, и я почем зря ругал себя за то, что смутил робкую женщину своим упрямым писательским любопытством, но такова уж роковая особенность нашей профессии.

Я снова заговорил, расхваливая красоту здешних мест и деревушки, сказал, как хорошо я себя здесь чувствую, а фрау Трауготт повторяла свое:

"Да, сударь", - и глядела, как за окном колышется на дюне трава. Потом она вдруг слегка наклонилась вперед и тихо, чуть-чуть торопливее, чем обычно, зашептала: "Если бы только не это море, сударь, море еще всех нас унесет!" Неожиданно я понял, что страх перед непривычным морем сломил ее во^лю к жизни, отсюда и безжизненный взгляд и тусклыи голос. "Они хотят его прибить гвоздями, прибить море гвоздями, вот ведь беда!" - снова зашептала она, блуждая взглядом по колыхавшейся на дюне траве. Прибить гвоздями? Я не понимал ее. Может, она в уме повредилась? Я смотрел, как ста сидит передо мной на краешке стула, крохотная, съежившаяся, с добрым беззлобным лицом, исказившимся от страха, со взглядом, устремленным вдогонку ветру.