Богемная трилогия

Для того чтобы жить любовью, надо не иметь привязанностей или иметь одну, но которая все поймет, для того чтобы жить любовью, а не казаться себе циником‚ постоянно лгущим этой одной. Ах, жизнь уходящая, оставляющая вместо себя взамен

что-то большее, чем она сама, но такое эфемерное, что с солью не съешь. Опыт, небылицы, понимание. Никому не нужные, кроме тебя. И вместе с тобой исчезающие. Приветствую Эмилию! Она маячит вдали, кокетливо вздернув выше колен юбчонку, чтобы казаться обольстительней своих пяти лет, будто что-то может быть обольстительней, приветствую крошку меньше горошка, размером с крылышко, будущую жену, будущую мать, будущую любовницу со всеми ее страстями к тем, кого обязательно надо любить, с бесстыдством и щедростью. Всем маленьким девочкам, рожденным, чтобы дать счастье моим веселым гениальным друзьям, спасибо.

А Эмилия — штучка, еще какая штучка, уже давно неясно, может ли то, что она рассказывает, называться правдой. Но она и не врет, ей скучно врать. Ложь — удел несмелых, а Эмилия, подхваченная раз и навсегда ветром истории и любви, не врет, а скачет: на перекладных, на своих двоих, в речах и поступках, в спектаклях и постели. Обезьянка. И под эти взлеты ее маленького тела, под это качание происходят исторические события, они случаются именно там, где она, а не на улицах и площадях, их творит Эмилия, выдумщица, маленькая лгунья, всегда говорящая правду.

Она родилась в Одессе. Ей так всегда хотелось. Не в Скадовске, что между Одессой и Херсоном, где она встретила своего будущего мужа Владимира, а именно и только в Одессе в семье знаменитого мукомола Вайнштейна. У него были мукомольные фабрики, о, конечно же, он был добрый папочка, о, несомненно, все свое детство она провела в Америке, нет, в Париже, нет, в Америке, а вдруг в Скадовске, ах, при чем тут Скадовск, когда в Америке, ну, конечно же, в Америке, где впервые пятилетняя непослушница выбралась из подъезда одного из самых фешенебельных домов самого престижного квартала на Манхэттене, каким образом может запомнить пятилетняя какого, пробежала улицу на цыпочках, чтобы не услышали и не заметили, и добралась до подвального окна китайской прачечной с загадочным оранжевым светом внутри, где китайцы с косичками, где лампа Эдисона, где любовь с привкусом мускуса, и, присев, как на горшочек, заглянула в оранжевый терпкий свод подвала и увидела, что на простынях, тех самых, на которых совсем недавно возлежали ее папа-мукомол, мама — знатная дама и она сама, жарит на столе, рядом с утюгом, немолодой китаец совершенно голую негритянку с такой силой, что никаким мукомолам не снилось. Она всегда была уверена после, что простыни те самые, их простыни, на всегда, эта штучка Эмилия, помнила, что проделывают в китайской прачечной на чужих простынях, и в любви, кроме себя, ни на кого не рассчитывала. Растленная Америка, обманутый папа-мукомол, бедные дети.

«Поймать китайца за косичку» — с тех пор стала это называть Эмилия. Дым стоял коромыслом, и накалялась, накалялась оставленная без присмотра лампочка, которую забыли выключить, но негритянка, оглушенная нападением, нашла все-таки силы вспомнить, шепнула китайцу, и хозяин прачечной вскрикнул, вскочил, глянул в сторону окна и, ничего не увидев, помчался к выключателю, голый и бесстыдный, как козел. Эмилия с недетским любопытством быстренько оглядела крепко сбитый зад хозяина, не зад, а две продольные налитые козлиные мышцы, и последнее, что успела заметить, как лежащая на простынях женщина завернулась в темноту, как в простыню.

Девочка заверещала так, что ее услышала вся Америка, вся, но не китаец, пачкающий простыни папы-мукомола. Девочка заверещала, потому что испугалась, что ей этого больше никогда не покажут; не так просто пятилетнему ребенку убегать из дома, а здесь был цирк, акробатика, ловкость вперемежку с удовольствием, губы китайца были мокры, простыни смяты, прекрасная негритянка лежала враскоряку, как лежат младенцы, как умела лежать сама Эмилия, девочка закричала, но ей здесь больше ничего не показали.

Обремененная тайной Эмилия вернулась домой. Все было тихо. Запасы постельного белья в гардеробе папы-мукомола неиссякаемы. Так, во всяком случае, врала Эмилия, а я ей верю, хоть мне и не советуют.

Надо иметь, что врать, тогда жизнь будет в полном порядке и полетим, полетим, надо знать, кому врать, чтобы не быть потом оплеванным и уличенным во лжи. Надо уметь врать, как жить второй параллельной настоящей жизнью без прикрас и лганья, делающих ту, первую, невыносимой.

Эмилия умела, она вскрывала в себе неиссякаемые источники вранья, на всех конях мчалась, всех мужчин любила, да я бы Пушкину, Пушкину, со мной-то он уж обязательно был бы счастлив, геройствовала в любви. Эмилия, как отброшенная страшной силой деталька неизвестного механизма, летел, чтобы ударить меня, непосвященного, в висок и убить разом. Люблю ее. Люблю этого ни в чем не повинного ребенка.

Позже, в году, чтобы не соврать, все еще пятилетняя Эмилия встретилась с еще одной своей страстью, еще одним роковым притяжением ее жизни. Приехал в Херсон страшный черт, режиссер Мейерхольд с «Товариществом Новой драмы», и, конечно же, выбрал ее, именно ее, дочь мукомола Вайнштейна, для участия в спектакле «Потонувший колокол». Она произнесла из ямы два каких-то очень неопределенных, но очень звонких для нее слова, смысл которых почему-то нравился залу. Эмилия произнесла, а потом поняла, что не уйдет из этой ямы никогда, сколько бы ни шептал, заклинал, умолял ее с искаженным ртом сам Мейерхольд, кого-то тоже игравший:

— Девочка, немедленно открой ту дверцу и убирайся за кулисы, там твоя мама, там тебя встретят!

Она не уходила, понимая, что, если уж впустили в эту, надо держаться до конца, но уходить отсюда нельзя.

Дали занавес. Очень серьезную, впервые тихую Эмилию уносила на руках нянька за кулисы, и сам Мейерхольд, черт всклокоченный, дергал себя за волосы и причитал: «Что за девчонка? Черт, а не девчонка, откуда ее взяли?»

— Я играла? — спросила Эмилия дома. — Вы видели. Я была актрисой, правда?

— Ты была непослушница.

— Я была актрисой и буду ею всегда.

А в Скадовске — море, а в Скадовске степи и цикады неуязвимые, они дразнят, а их не видно. Земля твердая-твердая, море — соленое, жизнь — единственная.

Все возились с Эмилией. Вероятно, было в ней что-то чертовски волнующее, а когда она начинала петь украденным голосом, папа-мукомол поднимал палец, и вся семья застывала там, где их настигли волшебные звуки.

Эмилия утверждала, что петь ее в пятилетнем возрасте научила в Париже тетя, жена двоюродного брата папы-мукомола, у мукомолов, как известно, братьев и дел по всей Европе, тетка-красавица, вороного цвета волосы, кроткие синие глаза, несравненная фигура, тетка родом из плёмени инков, знаменитая парижская шансонетка, а своеобразие ее мощного, богатого обертонами голоса Эмилия объясняла тем, что горло у тетки было искусственное, с искусно вставленной внутрь трубкой, и, чтобы придать силу звуку, она просто давила в горло пальцем, как шофер в автомобильный гудок.

— Вот такая трубища! — показывала руками Эмилия всем любопытствующим.

Эмилия решила конкурировать с ней, не прибегая к операции. Как каждый гений, она начала с подражания теткиному голосу и преуспела. Вместе с голосом она присвоила себе и теткину этническую принадлежность, повелевая называть себя Эмилией Инк.

— Я брала уроки пения в Париже, — говорила всю жизнь пятилетняя Эмилия.

Игорь обожал эту историю и всегда требовал продолжения, он вообще обожал истории без начала без конца, родившиеся из самого чрева, из мути, из ниоткуда, он знал им цену. Он вообще любил все про Париж, куда так и не добрался, где в двадцать седьмом без него похоронили и отца и мать и где витийствовал и процветал наконец-то его любимый друг Илья. Он дразнил ее не Эмилией, а Инкой, хохотал и требовал про Париж.