Богемная трилогия
Шрифт:
И его подтолкнули к выходу из кабины на той самой единственно нужной остановке в руки, какие там руки, в кусты из роз, гвоздик, тюльпанов. Цветов было столько, что он сумел под их прикрытием переодеть брюки. Ему отдал свои тот самый сердобольный отставник. Оглянувшись, старик увидел, как смущенно переминается в поднимающемся лифте отставник, стыдясь своих голых зябнущих ног.
— Товарищ правительство, я не заслужил, — начал старик. — Слишком много чести…
Но тут забилось чье-то девичье звонкое сердце совсем рядом, и под этот перестук через благоухающую приемную под ободряющие
— Товарищ правительство, — произнес он и упал.
Когда очнулся, то понял, что сидит в кресле и маленький человек, издавая волшебный звук пробкой о графин, приводит его в чувство, произнося одно и то же: «Кампанелла, Кампанелла».
— Кампанелла? — переспросил старик.
— Да, да, мы все стали слишком материалисты, слишком, мы забыли Кампанеллу, мы забыли «Город Солнца», вот что надо читать сегодня, ведь вы солнечный человек, почему вам не заняться Кампанеллой, это так нужно, Кампанелла, Кампанелла, город Солнца, вы любите Кампанеллу?
— Я люблю Кампанеллу! — закричал старик. — Да, я пришел сюда, чтобы сказать вам, что люблю Кампанеллу, и выйдя отсюда, я буду говорить всем, что люблю Кампанеллу!
— Но не какой-нибудь другой труд, — участливо расспрашивал маленький с графином, — а «Город Солнца»? Ведь мы с вами уже больше часа говорим именно про «Город Солнца»?
— А о чем же нам еще говорить? — восторженно спросил старик.
— Все. Вы поняли меня абсолютно. На вашу информацию, на ваш талант, на вас как на человека-художника я очень надеюсь, — сказал маленький человек и защелкнул графин пробкой.
— Товарищ правительство, — попытался сказать старик. — Вы открыли мне…
Он схватил маленького за руку и обслюнявил ее поцелуем.
— Ну, хватит, — брезгливо оттолкнул его маленький человек. — И никому, пожалуйста, об этом ни слова.
— Не понимаю, почему, но Брат не сработал, — сказал бандит Хорава. — Наверное, вы невезучий. Не обижайтесь. До другого раза.
В эту ночь старику приснился сон. Он узнавал себя и свои шаги: крок, крок, крок. Он спешил, а придержать себя за руку не мог. И он догадался во сне, что обгоняет самого себя не просто физически, что существует напряжение сил, дальше которых только вера, вера в себя, и тот первый, сильный и независимый, уже оторвался и ушел далеко.
— Кончай базар, — сказал чей-то голос. — Дай следователю, ведущему дело, взятку, не забирайся так высоко.
Старик послушался и дал. Разверзлась земля. Появились свидетели. Налетели люди генерала. И ворота тюрьмы в третий раз захлопнулись за ним.
ЧАСТЬ II
ЗАКОН
Сбив беретик к уху, блистая рыжим чубом, от усердия высунув кончик языка, Лиза работала. Заказчик с толстым пивным лицом сидел перед ней и с восторгом следил, как трудилась над его портретом эта фурия. Она любила рисовать немцев, во время сеанса они почти не шевелились, относились к себе серьезно. Это была гениальная идея: устроившись среди уличных художников здесь, в Берлине, рисовать самой, самой зарабатывать на жизнь. Наверное, она выглядела убедительно — лихая амазонка в беретике, свободная женщина, свободный художник, никому и в голову не приходило спрашивать у нее разрешение на право рисовать в вестибюле огромного универмага.
Лиза была довольна, что теперь не зависела от подруги, пригласившей ее погостить в Берлине.
Трудный субъект: сквозь толщину и здоровье непросто было обнаружить сходство с его родителями, а она прежде всего искала это сходство, тогда черты становились добрее и жестче, облик мягче и мужественнее.
Она упорно искала эту связь между сидящим перед ней человеком и родившими его людьми, а если честно, то, рисуя, всегда пыталась понять, чем лицо заказчика, любое лицо отличалось от ее отца. Из сердечной пучины поднималось лицо отца с омытыми влагой глазами, и она понимала, что все это наброски, а портрет впереди, ее портрет.
Германия Лизе нравилась, немецкий она еще в школе знала хорошо, общаться с заказчиками было легко. Она протянула господину портрет, он захохотал как ребенок ему понравилось: «Зер гут, зер гут», замахал головой, поцеловал ей руку. Она вложила портрет в сочиненное ею же сооружение из двух листиков тонкой бумаги, господин рассчитался и ушел довольный. Она испытывала особое удовольствие, занимаясь любимым делом да еще получая за это деньги.
Отбоя от заказов не было, нравилась она, нравилась ее работа.
— А погадать не согласитесь ли? — раздалось за спиной. Лиза, занимаясь очередным заказчиком, решила, что вопрос этот не к ней.
— Так как же насчет погадать? — спросили за спиной, и она поняла, что спрашивают по-русски. Лиза оглянулась. Рядом стоял молодой советский офицер и улыбался. Заказчик смотрел на них напряженно.
— Ой, Трофимов! — громко сказала Лиза и, зажав рот руками, перешла на шепот: — Я совсем забыла, ты ведь в Германии служишь.
— Я-то в Германии, — сказал Трофимов. — А вы-то, фрау, что здесь делаете?
— Подожди, сейчас расскажу, только закончу.
Но, чтобы не разочаровывать заказчика, торопиться не стала. Трофимов ждал долго, пока обнаруженное сходство позирующего господина с родителями не запечатлелось на портрете.
Они гуляли по Берлину, Лизе нравилось, толстый теплый дождик методично накрапывал, это добродушно напоминал о своем присутствии немецкий Бог, они гуляли рядом с зонтами, рядом с витринами, рядом с теми, кто держит друг друга за руки.
— Ненавижу, — сказал Трофимов. — Все чужое. Так деньги, шмотки. Ни за что бы не согласился быть немцем.
— А мне нравится, — сказала Лиза. — Такое чувство, будто я здесь уже жила когда-то.
— Тебе везде хорошо, — кисло улыбнулся Трофимов. — Такой рыжей.
В конце концов, ничего не было удивительного в их встрече, дня не проходило, чтобы Трофимов не вспоминал ее, и дня не было, чтобы Лизонька после того, как рассталась с первой своей любовью, этим самым офицером советской армии Трофимовым, не пыталась объяснить себе собственный поступок — добровольный уход от любимого человека к нелюбимому.