Богемная трилогия
Шрифт:
Мы оплакали ее все в том же домике на кладбище, мы пили водку из кружек, я говорил им о нашей любви, но ни словом не обмолвился о размолвке с родителями Клары и своих предположениях о таинственной ее смерти.
В первую же ночь к утру, пока мы пили и плакали, сильным и мощным ударом была надколота плита над Кларой. Я обнаружил глубокую трещину, когда пришел на другое утро прощаться с ее могилой.
Ни о чем не догадавшиеся резчики предложили мне бесплатно сделать новую, но я не разрешил, я
Незачем вам говорить, что и эту мою работу постигла та же участь?
Я не вызвал милицию, я не нарушил тишины кладбища и покоя Клары, я поехал к ее родителям.
Отец встретил меня во дворе, он не изменился с тех пор, как мы расстались, полный решимости седой юноша.
— Уезжай, — сказал он. — Мы все сделаем сами. Уезжай от греха подальше.
Я взглянул на его лицо и понял: надо уезжать, ни в своей судьбе, ни в судьбе моей возлюбленной я больше ничего не изменю».
— Да, — после долгого общего молчания сказал старик. — Поверьте совету старого педераста: остерегайтесь случайных встреч.
Никто, кроме Трофимова, теперь помочь Лизе не мог. После их встречи прошло полгода, подруга говорила, что кто-то звонил и не назвался.
Лиза поехала к Трофимову в часть. Он вышел какой-то уж совсем расслабленный, с не присущей ему ленцой во всем теле, слушал невнимательно, затем спросил:
— Чего ты от меня хочешь?
Это прозвучало для их отношений так неожиданно и грубо, что Лиза засмеялась.
— Я от тебя ничего не хочу, Пашенька, плакать одной не хотелось, приехала к тебе пожаловаться. И попрощаться.
Трофимов смотрел в небо.
— Значит, твоя подруга больше тебя приглашать не будет? — неожиданно спросил он.
— Не будет, Пашенька, она уезжает.
— А ты к Германии привыкла, немцев своих рисовать привыкла, так?
— Ты очень правильно понимаешь, Пашенька, мне здесь нравится.
— Еще бы! — хмыкнул он, но, вероятно, что-то более существенное, чем желание ее обидеть, захватило его мысли.
— Паспорт с собой? — спросил он.
— Чей?
— Твой, конечно. Где мой, я знаю.
— Вот он.
Лиза дала Трофимову паспорт.
— Смотри-ка, — сказал он, разглядывая фотографию на паспорте. — Такая же, как была раньше. И фамилию не поменяла.
— Я никогда фамилию не поменяю, Пашенька, это фамилия моего отца.
— Поменяешь, — сказал он. — На такого нападешь, не захочешь — поменяешь… Ладно. — Он сунул паспорт Лизы в задний карман. — Придешь завтра. Попробую я продлить твое счастье.
— Пашка, отдай паспорт.
— Придешь завтра.
Он хотел уйти, но неожиданно повернулся и протянул руку к папке с рисунками.
— Это что-то, что для себя, или твои клиенты?
— Для себя.
Он сел на бордюр у решетки и раскрыл папку. Седобородый старик смотрел на него надменно. Он протягивал Трофимову золотое кольцо с каким-то голубым камнем.
— Твой отец?
— Нет, друг его.
— А при чем тут кольцо?
— Здесь, Пашенька, целая история, я не сумею ее рассказать.
— Когда надо — расскажешь, — загадочно произнес Трофимов и снова вгляделся. — Слушай, где ты берешь таких типов? — спросил он. — Сама выдумываешь?
— Я уже сказала — это друг моего отца.
— Странные у твоего отца друзья, — произнес Трофимов. — Странные. Не хочу смотреть.
И он, вложив портрет в папку, вернул Лизе.
— Завтра вечером придешь сюда, — сказал Трофимов. — Завтра — и с вещами.
Трофимов не обманул, он встретил Лизу у входа, взял вещи, провел мимо дежурного, сказал ему только:
— Жена приехала. Запомни и всегда пускай — есть я, нет меня.
Лиза сначала опешила, потом нагнала его уже во дворе городка и спросила:
— Какая я тебе жена?
— Ты мне никто, — сказал Трофимов. — И всегда будешь никто, а для него ты моя жена, мне удалось тебя вписать в мой паспорт, а меня — в твой, тут такие специалисты есть, если тебе не нравится, забирай вещи и возвращайся в Россию, может, там тебя этот старик с кольцом встретит.
— Пашенька, а это не опасно? — спросила она.
— Менее опасно, чем по Европе одной шлендрать, шалаве рыжей, — с какой-то страшной обидой в голосе сказал Трофимов, потом успокоился: — У меня две комнаты, жить будем в разных, ты мне не нужна, я тебе не нужен.
Так Лиза стала женой Трофимова.
Когда она оглянулась, их вокруг не было: ни Олега, ни Георгия, и все происшедшее должно быть как-то постигнуто, а потом сдвинуто с мертвой точки ею самой, она растерялась, она не была предназначена жизнью для острой боли, для крутых решений. Она умела уклоняться от столкновений с жизнью, но это когда касалось лично ее, ее самой.
А тут сразу и муж, и сын, а посоветоваться было не с кем, советы родителей слишком просты и в этом деле непригодны.
Отказ Олега взять защитника убивал, а она стояла сейчас над очередной кандидатурой в защитники, дамой в оранжевом костюме с медальоном на шее и недовольным лицом. Дама была раздражена до крайности — полчаса назад она говорила с Олегом. Дама была последней надеждой, не только потому, что ей дали прозвище Последняя Надежда, двусмысленное прозвище, а просто потому, что дама — четвертый защитник, не желающий работать с Олегом.