Богемная трилогия
Шрифт:
Он устремлялся вслед за Хельмутом, мальчик — от него, игра становилась мучительной и невыносимой.
— Ты возбужден, Хорст, и мальчишка возбужден, нельзя так перевозбуждать мальчика, Хорст.
— Это потому, что мы оба любим тебя. Хочешь, мы станем перец тобой на колени. Хельмут, иди сюда.
— Хорст, не смей, не смей, Хорст! Поднимайся, Хельмут, немедленно поднимайся!
Она схватила мальчика, он недолго сопротивлялся, сразу прижался к ее бедру головой и затих.
— Хитрый, — сказал Хорст. — Он счастливее меня, у него есть
— Только один человек может спасти нас, — сказала Лиза.
Взрослый напряженно сидел, прислушиваясь к объявлению о посадке.
Мальчик сидел непривычно тихо, прислушиваясь к дыханию отца.
Оба ждали.
— Вот, — сказал отец. — Это наш.
Взял мальчика за руку, и они пошли к самолету.
Часть III
ИТАК, Я УМИРАЮ
Их кружил Киев. Побуждаемые надеждой, они шли в гору, чтобы тут же, бесполезно достигнув вершины, начать спускаться и попасть в сад, а попав в сад, кружиться уже в саду между хлещущими тебя по лицу деревьями, пытаясь обойти горку снизу, чтобы выйти, но всегда оказывалось, что этот сад и есть самый короткий путь наверх, и они с Хельмутом послушно возносились, чтобы попасть в новый сад на новой вершине.
Их кружил Киев. Возносил и сбрасывал, возносил и сбрасывал.
И когда, очерчивая круг, они думали, что все уже кончено — пришли, их возносило на новый холм, чтобы с него бросить в еще более пышный, богатый плодами сад.
Их кружил Киев. Что-то хлопало и взрывалось под ветром, сзади них, там, где они уже были, на каждой вершине жил свой ветер, что-то ухало за углом, который им предстояло обойти, их кружил Киев, ни дна ему ни покрышки, славный такой украинский город.
Они не верили, что продвигаются к цели, все препятствовало ходьбе, все грозило сбросить тебя с круч в днепровскую воду, и даже в центре города ты чувствовал себя неспокойно, как на кружащемся диске, который, разогнавшись, спешит перебросить тебя на следующий, чуть поменьше, но тоже бешено крутящийся. Пусть крутился бы себе и крутился, только бы стояли спокойно сады и дома, но их тоже было не удержать на месте, и они тоже взбирались на склоны, соскальзывали с них, хватаясь друг за друга, чтобы не перевернуться и с головокружительной высоты не загудеть в Днепр.
Кружат птицы, кружат дома, склоны, деревья, Днепр, и только когда начинаешь кружиться ты сам и падают сумерки, зажигаются высокие фонарные дуги в парках и звезды в небе, головокружение прекращается, ты наконец находишь то, что искал.
Дверь открыла Мария.
— Можем ли мы видеть Георгия? — спросил Хорст.
— Он в тюрьме, — сказала Мария.
— Почему? — не понял немец. — Мне говорили, он замечательный человек.
— Можно подумать, что у вас все замечательные люди на свободе, — заметила Мария. — Он в тюрьме, но скоро будет на свободе. Входите.
На каком говорили они языке, неважно, важно, что понимали друг друга.
Потом она будет смотреть на Хельмута, как он бегает по двору, и поймет что-то гораздо большее, чем понимаешь на языке. Она поймет, что уже трудно помочь этому ребенку, но можно показать ему такое, что заставит его отвлечься от себя самого на несколько часов.
Для этого надо провести их в комнаты Георгия, подержать немного в темноте и ослепить внезапностью чуда, неожиданно резко включив свет.
Шагнет навстречу прислоненная к шкафу скульптура Наполеона, поплывут малахитовые рыбки и засверкает панно из золотых клеточек, среди которых гуляют нарядно одетые дети под руку с куклами.
Шляпы, забытые кавалерами прошлых эпох, небрежно лежат на диване и креслах, а сами кавалеры где-то тут, недалеко, они проводят дам и обязательно вернутся, потому что сервирован стол в комнате Георгия севрским фарфором, серебряными приборами, высокими рюмками с цветной эмалью.
«Вот только чем их кормить? — подумала Мария. — Все-таки немцы».
— Это половина моего брата, — сказала она. — Он здесь живет, когда приезжает.
И запнулась.
— Из тюрьмы? — спросил Хорст.
— Не обязательно. Его приглашают по всему миру, но ему не хочется отсюда уезжать. Так было всегда, в детстве он не любил в школу уходить из дома.
— Я тоже! — засмеялся Хорст. — Терпеть не мог ходить в школу. Мой отец ставил меня к себе спиной и поддавал коленкой. Я вылетал за калитку, а там уже меня ждали друзья, они хохотали, им нравилось это развлечение.
— Наш отец никогда не поднимал на детей руку, да он и не занимался нами — знаете — магазин. Детьми занималась мать, а она была очень добрая женщина.
— Мой отец тоже. Но он любил поддавать коленкой.
— А-а-а, тогда это можно понять. Проблемы воспитания — очень непростая вещь, у меня нет своих детей, но я об этом много думаю.
А в мозгу у Марии вертелось: «Чем их кормить? На рынок поздно, да и никаких денег не хватит, в магазине ничего нет, одна рыба, чем их кормить?»
— Вы, наверное, голодны, товарищи?
— Хочешь есть, Хельмут? — спросил Хорст.
— Еще как! — сказал Хельмут. То есть он сказал это по-немецки, но Мария поняла.
Она пошла к сумасшедшей соседке, прятавшей от Георгия жемчуг.
— К моему брату приехали друзья, — сказала Мария. — Взрослый и маленький мальчик, его сын.
И соседка накопала картошки. Копала молча, исполненная важности задачи.
Библиотекарь Вера Петровна принесла холодец. Она несла его в плоских эмалированных судках с красными розами по стенкам, эти судки очень любил старик. Несла быстро, чтобы холодец не растаял.
Портной достал из-за шкафа бутылку вина. Перед тем как достать, он несколько раз оглянулся, чтобы жена не подглядела, где он прячет вино. Он поболтал бутылкой в воздухе — нет ли осадка, долго смотрел, пока успокоится кристально чистая зеленая влага, и отнес Марии.