Боги и Боты
Шрифт:
Я проснулся и ясно чётко осознал, что всё это время видел какой-то дикий, странный сон, который почти сразу начал пропадать из памяти, яркий свет причинял глазам боль, а шум превратился в громкие и энергичные аплодисменты, постепенно переходящие в овации.
Я открыл глаза и, щурясь на яркий свет, начал оглядываться… постепенно осознавая себя посреди небольшой сцены. Полукругом стояли ряды зрителей, экраны за моей спиной показывали застывшие кадры моего прощания с Сиреной, а точнее — саму Сирену моими глазами. Зрители аплодировали, многие стояли… некоторые вытирали свои глаза, полные слёз… кто-то даже выкрикивал «Браво!»… неподалёку от
Всё с ними ясно — шоумены хреновы.
Конец первой части
Часть вторая. Солнечный апрель 2100 г.
Почему так получилось, что в своей прошлой жизни в один прекрасный момент я оказался практически один? Это произошло не сразу. Изначально всё шло своим чередом: беззаботная молодость, новые друзья, подруги, события, увлечения, компании — я крутился в этом круговороте, не замечая усталости, глубоко не погружаясь в него и всерьёз не воспринимая никого. Девушки рыдали в трубку, что-то выкрикивали, потом бросали её. Другие пытались манипулировать, использовали всё своё очарование, сближались, потом отдалялись, рассчитывая хоть на какое-то движение моей души. Но она молчала. Реагировало лишь тело. Оно привязывалось, привыкало, очаровывалось… Потом скучало, отвыкало, разочаровывалось… А душа спала…
Всё это длилось до поры до времени, и я не считал потерь, пока однажды не потерял самое лучшее, что у меня было, даже лучшее, чем был я сам. А я себя ценил в большинстве случаев очень высоко. Появилась в моей жизни девушка, чей характер и чьи таланты были просто несравнимы с моей инфантильной, нарциссической особой. Она ворвалась в эту простенькую легкомысленную жизнь совершенно неожиданно и крайне уверенно, даже дерзко. Сперва я отреагировал, как и обычно одним телом, а потом… потом стал всё больше и больше слушать её, наблюдать за ней, всматриваться и вслушиваться. Я стал испытывать потребность, нет, нужду быть рядом с ней, я впервые в жизни завидовал кому-то, просто из-за того, каким он был. А она была сильной, гордой и самодостаточной. Она была особенной, а я был никем. И я не смог этого выносить.
В итоге сам же её и отверг. Просто так. От ощущения собственной слабости.
Она ушла и больше не возвращалась. А я больше не мог сближаться ни с кем, кто мне встречался. Одиночество заставляло много думать. Я думал о жизни и смерти, и прежде всего о том, имеет ли человек право уйти из жизни, если осознаёт, что ничего особенного собой не представляет.
Не то, чтобы меня повсеместно окружали именно выдающиеся личности. Как журналист я брал интервью у самых разных людей. Но постоянно разочаровывался и в них. Все они фактически без исключения, просто обосновывали те обстоятельства, в которых оказались. Желая оправдать те изощрённые способы получения удовольствия, которые им позволены, и обвинить, опорочить те, которые не позволены, они создавали или поддерживали целые мировоззренческие системы. И первое время я верил им, ловил каждое слово, записывал всё и включал в свои статьи. То тут, то там, — в интервью, в путешествиях по стране, на митингах и в кабинетах, везде, — встречались мне люди, которые могли что-то заронить в мою душу. Какое-то время я носил в себе их идеи и мечтал, что наконец-то обрёл истину… ну, или, по меньшей мере, — цель, какой-то смысл существования. Но, к сожалению, это состояние проходило через какое-то время.
Это всё похоже на интоксикацию. Сперва — кайф, потом — тошнота. И я засовываю два пальца себе в горло и вывожу токсины из организма. Прочь — прочь — всё это чушь, бред и фигня, не стоящие ничего. Пусть с ней носятся другие. Каждый из них убеждён, что именно его миф — единственный достойный и имеющий ценность. Но если бы они только могли прислушаться ко всем остальным, они бы поняли — разницы никакой. А если истин и смыслов — миллионы, то настоящей истины и истинного смысла по большому счёту нет…
Настоящее будущее
Я открыл глаза и, щурясь на яркий свет, начал оглядываться… постепенно осознавая себя посреди небольшой сцены. Полукругом стояли ряды зрителей, экраны за моей спиной показывали застывшие кадры моего прощания с Сиреной, а точнее — саму Сирену моими глазами. Зрители аплодировали, многие стояли… некоторые вытирали свои глаза, полные слёз… кто-то даже выкрикивал «Браво!»… неподалёку от моего кресла сидел улыбающийся человек, непонятного пола и тоже почтительно похлопывал, глядя по очереди на экран и на меня.
Всё с ними ясно — шоумены хреновы.
— Вы не имеете права! — мой голос прозвучал неожиданно громко, отдаваясь эхом во всём зале, и тут же прекратил разговоры и овации.
На экран вывели моё лицо, которое оказалось не таким уж идеальным, каким я его видел во сне — это был далеко не Шон Коннери. Позади себя я заметил какой-то прибор в виде шкафа и торчащую из него тарелку вроде спутниковой, но направленную прямо на меня.
— Упс… Сорри… Приносим вам глубачаишие извинения, судар, — этот мужик с грудью, казалось, нарочно меня решил разозлить. — Ми очиен харашо панимаем ваши чуства…
— Аааа, так вы понимаете?!
— Йес. Многие из здес сидиасчих прашли чрез ета.
— Чрез что, через ЕтА?
— Чрез предпаказ пилота дрим-риалити. Ета, канечно, шок па началу, но… на деле криминала нет.
— Вы без моего разрешения влезли мне в мозги и продемонстрировали их всему миру.
— Ви заблуждаетес. Никакои транслиации нибило. Пазволте мне представит сидиасчих в зале.
Я огляделся.
— Здес пачти всео рукаводство медиа-холдинга. С ними их жеони и дажи дети — всио сделана, чтоби ни дапустит утиечки. Итс джаст — фокус-грууп. Ваши права ни нарушали… пака… паверте…
— Чо-то не очень верится.
— Пазвольти, я ссяс всё обисню, — сказал какой-то паренёк в зале с сильным китайских акцентом, но я не мог его отчётливо видеть из-за света, направленного на меня, и полумрака, в котором сидели все остальные.
— О! Вэлкам, спадин Чжао. Знакомтес, ето наш локальнии гинералнии прадиусер. Прашу лиубит и жаловат.
— Спасибо, Ликки. Кстати, хасю папласить всех — не испольсавать в своей леси слискам усталевсие оболоты. Они лаздлазают насиво гостя. Пласу вас быть повезливие.
— Но правакациа — ето вед моиа работа.
Он даже улыбается, хитрый гад.
— Вы ни велно панимаити сваю лаботу. Пловоцилуйте лучсе неозиданними ваплосами, плонисателными дагадками, пытаитесь вызват гелоя на откловение. Это, конесно, сложно, но, веть это, как вы велно заметили — ваша лабота. Она и долзна быть слозной. За нио вам теньги платят.
Какой молодец, этот Чжао… хоть и китаец.
— Екскуизми.
— Извинения плиняты. Натеюсь, нас гость тозе вас пластит.
Я снисходительно покивал головой, но сжатые от обиды губы не расслабил.