Боги лотоса. Критические заметки о мифах, верованиях и мистике Востока
Шрифт:
Тантрийский алтарь
Я вспомнил об этом примере терпимости и мирного «сосуществования», когда увидел воочию, какие следы может оставить религиозный фанатизм.
Мы с Кемму кейфовали на озере Дал, знакомясь с плавучими рынками цветов, овощей, фруктов, заплывая в очаровательные магазинчики, где радугой сверкали
– Это не с огнепоклонниками связано?
– спросил я, обратив внимание на шикару «Мазда».
– Не с маздаками, идущими благим путем Ахурамазды?
– Не знаю, - пожал плечами Кемму.
– Но в одно я верю абсолютно: каждый человек идет своим путем. Мы писатели и потому взяли шикару «Кашмирский писатель». А какой-нибудь парс возьмет «Мазду». И всем хорошо.
Подобные соответствия показались мне по-детски наивными, и я рассмеялся.
– Напрасно смеетесь, - обиделся Кемму.
– Каждый находит лишь то, что желает найти.
Последняя сентенция понравилась мне несколько больше. Я согласно кивнул и повернулся к гребцу.
– Скажите, Касым-ака, почему вы так назвали свою лодку?
– Не я назвал, дорогой друг, отец назвал.
– А все-таки почему?
– Отец - ученый человек был. Касыды писал, рубайаты. Поэтов возил, мудрецов. Хорошо было. Мушаира на воде под круглой луной.
«Тепло, - сказал я сам себе.
– Будем искать дальше».
– Видимо, он не был слишком богат?
– Отец?
– Касым горько усмехнулся.
– Поэт, если даже он и родится в богатой семье, скоро все пустит по ветру. Иначе какой же он поэт? Разве не так, достойнейший Кемму? «Писатель Кашмира» - это все, что осталось у отца после безумств молодости. Да будет к нему милосерден аллах, - опустив весло, он провел ладонями вдоль лица.
– Каких людей она видела!
– гребец любовно погладил сухое, нагретое солнцем дерево.
– И ваши земляки тоже сиживали на этих скамьях, драгоценный наш гость, и вели с отцом умные речи, где что ни слово, то жемчужина. «Теплее», - подумал я.
– И много их было?
– спросил.
– Много - не скажу, но гостили у нас мудрецы из далекого русского края. Один из них особенно запомнился отцу: величавый и статный, как древний пророк. Он рисовал наши горы на маленьких картонках, чтобы ничего не забыть. Отец, да пребудет он вечно в раю, возил русского господина вместе с его женой, прекрасной и гордой, как царица, по всем рукавам и каналам Джела-Ма. Потом они уехали на озеро Вулар.
«Горячо! Совсем горячо!! Жарко!!!»
– А что было дальше?
– осторожно осведомился я, словно боялся спугнуть судьбу.
– Больше отец ничего не рассказывал.
– Он хоть узнал, как звали русского художника?
– Зачем гребцу знать имя гостя?
– Но ваш отец был поэтом, художником слова.
– А поэту зачем знать имя, если он всему, что видит, дает свои имена?
– Так-то оно так, - вздохнул я с сожалением.
– Но было бы лучше, Касым-ака, если бы ваш праведный отец знал, кого довелось ему возить по протокам Джелама…
– Не могу сказать точно, драгоценный. Только мне помнится, что вскоре после этого наступило мое совершеннолетие.
– То есть вам исполнилось тринадцать лет?
– Так, великодушный. Прошел год, а может быть, два с того времени, и я стал полноправным мужчиной.
– А сколько вам сейчас?
– Без малого шестьдесят.
Путаясь от волнения в цифрах, я мысленно проделал необходимые вычисления и получил исходную дату: 1925 или 1926 год.
Так и есть. Это были они: Николай Константинович и Елена Ивановна Рерихи. В «Листах дневника» Сринагар помечен 1925 годом. Все совпадает. Вплоть до озера Вулар.
«На этом озере все привлекательно. Весь сияющий снегами Пир-Панджал на западе. Густые горы - на север и восток. Даль Сринагара - на юг».
Лаконизм фотографии и точность географического справочника. Но поэзия, но волшебство…
На следующее же утро я отправился на Вулар - самое большое из пресноводных озер Индии. Воздушные замки облаков рушились за острой каймой объятых пожарищем гор. Рулевое весло, словно плуг, вздымало желтовато-зеркальный отвал воды. И ветер нес душистую горечь с медовых высокогорных лугов. Мы обошли на челне все шикары, но никто не помнил, никто не слыхал о русском художнике, писавшем местные пейзажи пятьдесят лет назад. Они остались такими же, эти горы и воды эти, умеющие так светло и прозрачно грустить к вечеру.
Имя Рериха здесь, как и всюду в Индии, знали и чтили свято. Лишь очевидцев не нашлось. Да и то сказать: полсотни лет. К тому же я допустил очевидное преувеличение, сказав, что осмотрел все шикары. Конечно же не все. Разве можно за один день обойти такое озеро (26 на 8 км). Если и дожила до нашего времени лодка, на которой Рерих рисовал бушующую Валгаллу над Пирпанджалом, то кто мог помешать ей уйти в любую минуту в Джелам? Случай всегда случай. Судьба не любит слепо разбрасываться удачами. «Довольствуйся малым» - излюбленный ее девиз.
На острове, украденном из «Тысячи и одной ночи», который назывался Заин-аль-Аби-дин, я пил из тульского самовара братьев Баташовых чай с молоком, солью и кардамоном.
– Вам очень повезло!
– убеждали меня хозяева.
– Вы только что видели «Соловья» - единственную моторную лодку на сринагарских озерах.
Они даже не подозревали, насколько их слова били прямо в цель. Когда оглушительное тарахтение заглохло и вновь разгладилась блистающая латунью и бирюзовыми бликами гладь, я по-новому ощутил неторопливую прелесть шикары и тишину, освобождающую душу из оков.
Он необходим был, этот мотор, хотя бы для сравнения. Как мимолетный, но разительный намек. На озерах нашей Прибалтики, откуда изгнаны теперь моторные лодки, я буду с благодарностью вспоминать урок Гималаев. Сама жизнь подсказывает, что таких озер должно быть все больше и больше. Чем напряженнее ритм города, чем больше становится на земле людей, тем острее зреет в нас потребность побыть наедине с природой, зорко вглядеться в ее безмолвные зеркала.
Как медленно скользила лодка в зарослях белых и розовых лотосов на маленьком озере Манасбал. И белые облака, и снежные вершины, как айсберги, проплывали в синей глубине. Было жутко и радостно перевеситься через борт.