Боги минувших времен: стихотворения

Кондратьев Александр Алексеевич

ОГНЕННЫЙ ЗМЕЙ

Сверкнувши по небу падучею звездой, Он в искры мелкие рассыпался над хатой, В трубу змеёй вильнул. Заслонки и ухваты Посыпались… Бух в пол! Вдруг огонёк свечной Погас… Зажёгся вновь… И парень молодой, Здоровый как бугай, чернявый и усатый, В кунтуш затянутый малиновый богатый, Перед Солохою, от трепета немой, Стал неожиданно. — «Что, рада аль не рада?» Страсть в бабе вспыхнула от огненного взгляда, И к гостю льнёт она, зардевшись словно мак… Тьма вновь. И слышится: «Ну, ждёт тебя награда: Родишь ты сына мне, и будет он ведьмак». И спрятанный в углу дрожит от страха дьяк…

ВЕДЬМА

Никто

не должен знать, что ведьмой стала я, И по ночам коров могу доить незримо, Сорокой выпорхнуть на крышу в струйках дыма, И рыскать по лугам, свой лик людской тая. Кто может отгадать, что чёрная свинья Иль сука белая, что пробегает мимо, – Соседка по избе? Везде неутомимо Я порчу людям скот. Задолго до жнивья Заламываю хлеб. Заглядываю в трубы И насылаю хворь на плачущих детей, Коль мать не угодит. Мне бабьи слёзы любы. Я парой тоненьких лягушечьих костей Могу воспламенить для старца жар страстей… Могу, при случае, заговорить и зубы…

Трясавица Акилед

Нас больше тридцати [53] . Все — матери одной. Простоволосые, но видом не старухи, Нагие, жадные, крылатые, как мухи. Едва лишь узнаём, что в доме есть больной, К нему слетаемся. Но спорить меж собой Не станем. Первая — Невея. Губы сухи. Целует сонного. Трепещет он, а в ухе Его звенят слова Трясеины: «Ты мой!» Больной дрожит, стеня, и бьётся в лихорадке. Знобея за сестрой его дыханье пьёт. Ласкают прочие. Помучить все мы падки, И жертву каждая обнимет в свой черёд. Но вздох последний, вздох, как мед пчелиный сладкий, Пью только я одна, меньшая, — Акилед.

53

53. Сестры-трясовицы – демоны лихорадки, являющиеся больным в бреду. Боятся лошадиного черепа, положенного под изголовье, и злых собак.

УПЫРЬ

Тоска на сердце. Тишь. Не спится. Ночь мутна. Кто в нашу сторону идёт там возле моста? Как мой покойный Ясь. Такого ж точно роста. Походка та ж… Ужель?! Всё ближе… У окна Остановился… Ах, он смотрит!.. И луна, Блеснув из туч, льёт свет на белый, как берёста, Лик страшный выходца нежданного с погоста. И ласковая речь знакомая слышна: «Оксана, ясочка! Я это, отвори Мне дверь или окно, и вместе до зари С тобой пробудем мы!» Но полная испуга, Дрожа, свяченый мак берет его подруга И сыплет вкруг себя. Не могут упыри Достать догадливых из макового крута.

Чур [54] I

Забытых прадедов дубовый истукан, Я родовой очаг не охраняю боле. Давно уж красный кут покинув поневоле, Я огород храню, сторожевой чурбан!.. Потомки мирные воинственных древлян Не знают витязя, когда-то смело в поле Их предков ведшего, Перуна властной волей, К победам сладостным. Досель как будто пьян, Едва лишь вспомню я пернатых стрел шипенье… Мечей сверкание… кровь, бьющую из ран… Чубы косматые… победный клик славян… Меда пахучие… и твой напев, Баян!.. Теперь исчезло все. Всему удел — забвенье. И вздох прошелестел, как ветра дуновенье.

54

Чурами назывались живущие в доме души предков, а заодно и изваяния последних. Иногда они показывались в виде животных.

Чур II

Под зноем солнечным я вылинял, иссох; Источен осами, червями, муравьями; Гнию под ливнями и тлею под снегами; На впадинах лица давно повырос мох… Но жив и бодр мой дух, и взор досель не плох. Как страж с дубинкою стою между грядами, Следя, как враг ползет, таясь, под коноплями… — Эй, хлопцы! Воровать не пробуйте горох! Здесь караулю я, и вас прогнать сумею. Бессонный часовой днем и в глухую ночь, Я сохранил еще в руках былую мочь, И так дубинкою тяжелою моею Вам отработаю и спины я и шею, Что с ревом, в ужасе, вы убежите прочь!

Чур III

Два раза надо мной сгорал уже порог, И третью хату вновь построили потомки. И я лежу под ней. У пояса — обломки Меча разбитого, и пса костяк у ног. Мне в руки хладные дан меду полный рог. Теперь он пуст давно. Вокруг меня потемки И грусть всегдашняя. Порой мой вздох негромкий Заслышат правнуки и, полные тревог, Загадывать спешат: к добру тот вздох иль к худу? Порой мне надоест лежать, и в сора груду Я ночью выползу, а дети скажут: «Щур За печкой возится»; а я близ углей буду Сидеть задумчиво, по виду мал и бур, Как крыса старая, семейный древний чур.

Навь [55]

Мы души скорбные исчезнувших людей, Чьи смолкли голоса, чьи очи отблестели, Чьи кости желтые давно в земле истлели… Мы — призраки иных, давно забытых дней. Мы — рой рыдающих, мятущихся теней Средь хлопьев воющей, крутящейся метели. В немолкнущей тоске о прежнем теплом теле Мы в ночь морозную скрипим из-под саней. Мы — отлетевшие от вас во мрак и тьму Сыны вам, может быть, не чуждых поколений. Над трубами домов мы греемся в дыму, К вам в окна просимся, стучимся робко в сени. Вы нам не внемлете. И тщетно наши пени Стремятся путь найти вам к сердцу и уму…

55

О нави говорят чешская хроника Далимила и Длугош.

Радуница [56]

Последний у плетня растаял уж сугроб. Весна спустилася в долины, где росли мы. Заслыша зов ее, мы, жаждою томимы И света и тепла, спешим покинуть гроб. О, если навсегда нас оживить могло б Весны дыхание! Для нас так тяжки зимы! Одеты в белое, людским очам незримы, Веночком из цветов украсив бледный лоб, Летим в селения, где наша жизнь текла… Все незнакомые, не родственные лица… Прочь! Прочь от них! В леса! Там пахнет медуница, Черемуха цветет, рябина зацвела. Днем будем на ветвях качаться, а резвиться, Плясать и петь — в полях, когда на небе мгла.

56

Праздник весеннего пробуждения душ умерших людей.

Род [57]

Мы – пращуры твои. Меж нас отец и дед И прадед твой стоят, потомок наш беспечный. Все зорко мы следим, как путь твой скоротечный, Преуготованный, средь радостей и бед, Свершаешь ты, идя, с надеждой… нам вослед. Тот путь известен нам. Блюдя закон предвечный, Едва родился ты, мы из щели запечной Беззвучно выползли всем сонмом на совет Таинственный, ничьим не зримый смертным глазом – Судьбу твою решить и твой направить разум. При свете трепетном пылающих лучин Свершали мы суда полуночного чин, С улыбкой грустною благословляя разом Тебя на жизнь и смерть в юдоль земных кручин.

57

Собрание мужских предков со стороны отца у каждого человека. О поклонении роду и рожаницам говорится в нескольких памятниках XII—XV столетий.