Боги войны в атаку не ходят
Шрифт:
«Какой «Мерседес»? — рычит несчастный и облапошенный хозяин белоснежного авто и от ярости пену не хуже брандспойта пускает. — Моих тут десять, собака паршивая! Десять — кровных, заработанных! Выстраданных!» — «Никак-с нет! Не может десять быть заработанных! — сияет подлая прапорщицкая рожа. — Так не бывает-с, да и не положено вам десять. От такого аппетиту обдрищетесь, вашество-с!» — «Тебе ли, сука гнусная, прапорыло безродное, судить, что мне положено?»
А прапорыло наглющее вовсе не смущается полковничьим званием, душевно ликует, с важностью докладывает: «Ноне каждому олуху в Германии известно: просрали-с полковник Решетняк девять «меринов»
И стало страшно Решетняку от бесцеремонного пророчества, ёкнуло что-то внутри — не врёт аферист Бакуха, правду выкладывает: ни одного «Мерседеса» у него не останется! Засмеют тогда его все — вдоль и поперёк, что он в глупую железку целое состояние спустил! Три квартиры столичных! И покинула от такого открытия Решетняка вся его крепкая воля и вся товарная хватка, что только полюбопытствовал он смиренно, аки падший раздавленный ангел: «Как же вышло… так, помощник мой верный?..»
Оскалился вдруг верный помощник, да как гаркнет напористо, зычно — со всей мочи: «А нечего было с лошадиной дозой собственную мерку производить!»
От позорного бессилия и унижения, которое во сне куда больнее и глубже явного бьёт, застонал полковник, заметался безудержно по кровати — жену до слёз напугал. По крикам поняла, бедная, что треклятая машина и ночью супругу покоя не дает, ухватилась успокаивать, на голову холодные компрессы ставить. Утром открылось, что не зря донимал его гнусный прапорщик, — влип при дежурстве Бакуха в пустяковую историю, но полковник и за этот пустяк ухватился цепко, командирской властью постановил: задвинуть Бакуху в Союз! В три дня!
С великой мрачностью и обидой собирался низвергнутый клеврет в дорогу — кому понравится, что от твёрдой валюты отлучают?! Но против приказа не попрёшь, и крутился Бакуха волчком, скоро пакуя вещи да торопясь прикупить себе германский автомобиль, без которого, как из Тулы без пряника, теперь в Союз не отправлялся ни один здравый служака.
Видно, запас буржуйских бумажек пройдоха скопил приличный, потому как едва узрел полковник дорогую бакухинскую покупку, то замер в ошеломлённом параличе: «Мерседес» прапорщика — чёрный, сияющий, как новый лакированный башмак, с залихватской наклонной «мордой», заслуживал куда более высоких похвал, а значит, и цены, нежели его старинная лохань, украшенная музейной бочкой-решёткой! Поплыли зелёные круги в командирских очах — пульсирующие, неторопливые, до чрезвычайности издевательские… метнулся полковник к пожарному щиту, схватил огненный, секироподобный топор! «Я тебе покажу — один из десяти выбирать!»
Смотреть, как Решетняк огуливает железякой бакухинского «мерина», сбежались все! Несчастный владелец авто метался тут же — в панике и растерянности, но под топор лезть боялся — уж больно грозен был в своём неистовстве полковник! А тот, словно кузнец Вакула, — намахавшись налево и направо, утёр пот и подхватился с топором в автопарк, до своего несчастного коняги…
Командирский заместитель, вмиг осознавший себя верным кандидатом на первое в полку место, тянуть с шансом не стал: закрылся наглухо в кабинете — и со всех сил звонить в высокие колокола! Начальство весьма дивилось безумству полковника и всё переспрашивало: «Неужто и личный «Мерседес»… своими руками?» А как не поверить, когда в ответ троекратное:
ЧП намечалось громкое — не дай, Бог, пронюхают зарубежные журналюги о советском дурачке-полковнике, раструбят на весь мир! От позора тогда не спастись, при должностях не усидеть!
Каким манером оградиться от глупой напасти, верхи думали недолго, и уже через полчаса госпитальный «уазик» с комплектом дюжих санитаров промчался в ворота N-ского полка…
ОБРЕЧЁННЫЙ ПОЛЁТ
Обычным летним днём тысяча девятьсот девяносто пятого года N-ский военный аэродром, что неподалёку от Смоленска, окутался пылью, жарой и тишиной. Пыль выписывала в воздухе ленивые кульбиты сама по себе, жару нагнетало белое пылающее солнце, частая же, непривычная тишина свидетельствовала о наступившем безденежье и унылом, «приземлённом» житие российских «соколов»…
Когда транспортный самолёт АН-26, взревев двигателями, помчался по бетонной полосе, разомлевший майор Зимовец, дежурный по КП, спохватился: разрешения на взлёт никто не спрашивал…
Крылатая машина мелькнула бортовым номером «73» и, обильно изрыгая сизую гарь, неуклюже, с почти гибельным правым креном оторвалась от земли. Майора охватила холодная пробуждающая дрожь. Не желая верить глазам, он схватился за микрофон, зачастил: — Семьдесят третий! Почему взлетели?! Семьдесят третий!
«Семьдесят третий» молчал и, не убирая шасси, с явным трудом карабкался по невидимым небесным ступенькам вверх. У майора, как в лихорадке, заметались мысли: «Сам по себе самолёт не взлетит, значит, за штурвалом — человек. А раз человек, то должен же он отвечать по рации!» Увы, рации будто заклеили рот…
Чрезвычайное происшествие! Требовался срочный доклад командиру полка, и Зимовец уже тянул руку к телефонной трубке. Но, прокручивая в голове фразы, какими он готов был изложить дело, невольно удержался: после пяти-семи слов однозначно выходило, что он, как дежурный, ситуацией не владеет. На обязательные вопросы, что сейчас посыплются от командира градом: кто, как, почему? — его ответ один — «не могу знать, товарищ полковник!»
Самолёт-нарушитель уже грозил превратиться в неуловимую точку, как, на счастье Зимовца, динамик вдруг ожил.
Голос подал не какой-то коварный захватчик, а свой, прапорщик Брагин. Однако прапорщик ничего не пояснял, а лишь выкрикнул несколько раз:
— Командира мне на связь! Журбенко!
Здорово! Бортовой техник требует целого полковника! Умом, что ли, тронулся?.. А может, Брагин просто в кабине, а за штурвалом неизвестно кто? А может, экипаж под прицелом террористов?.. Да какой к чёрту экипаж?! Нет сегодня никаких полётов!
Против всех правил, Зимовец закричал в эфир по фамилии:
— Брагин, что у вас?! Немедленно доложить!
На самом деле происходило следующее: 73-й действительно поднялся в небо без всякого плана и полётного задания. Более того, штатный экипаж отсутствовал, за командирским штурвалом сидел единственный человек — взволнованный и потный от напряжения борттехник Брагин.
Ещё пятнадцать минут назад Брагин суетливо теребил рычажки, кнопки, переключатели, чтобы запустить двигатели, и с нездоровым возбуждением восклицал: «Я вам сейчас покажу! Вы все меня слушать будете!» Если бы эти гневные возгласы прорвались в эфир, на КП встревожились бы в мгновение ока и взлётную полосу быстро бы перегородили тягачом. Но Брагин, при всём негодовании, рацию до нужной поры предусмотрительно заглушил.