Боги ждут жертв
Шрифт:
Хун-Ахау и Ах-Мис жили, как некогда жили их отцы, простые земледельцы: они много трудились и мало отдыхали. И с каждым днем они все больше и больше привыкали к Чаламте, точно родились и выросли в этом селении.
Просыпаясь на рассвете в хижине, еще не освободившись от объятий сна и навеянных сновидений, Хун-Ахау представлял, что он в родительском доме. Казалось, что сейчас он услышит голос отца, увидит мать. Как и в детстве, вкусно пахли только что испеченные кукурузные лепешки. Такую же вареную фасоль, как та, что готовила мать, подавала ему теперь утром заботливая Иш-Кусам.
В
Иногда во время работы Хун-Ахау посещали неспокойные мысли. Часто задумывался он над тем, что его юношеские желания сбылись, правда, только наполовину. Как и его прапрадед, он совершил большое путешествие. Но не нашел каменную голову, не нашел и зарытых около нее сокровищ. Впрочем, это не совсем так. Ведь нефритовый топорик, который ему подарила Эк-Лоль, был некогда найден возле каменной головы…
Отец говорил, что ему суждено стать воином, а он мечтал быть простым земледельцем. И вот он стал им – но раньше, хоть и недолго, был воином…
Он земледелец, так почему же так неспокойно бывает у него на душе? Почему чужая боль так близка ему? Он не может уснуть, если знает, что после уплаты подати, в соседней хижине поселились голод и нужда. Не раз и не два, проходя мимо каменных домов батаба и жреца, Хун-Ахау ловил себя на том, что с неприязнью думает об их обитателях.
Кстати, пророчество простодушного Ах-Миса не сбылось. Батаб никогда не обращался к Хун-Ахау за советом. А самому Хуну не раз приходилось поломать голову – как вовремя уплатить батабу подать, сделать нужный подарок жрецу и, не обрекая семью на голод, выплачивать ежегодные подати Копану.
Неспокойные мысли и постоянные заботы избороздили лоб Хун-Ахау ранними морщинами. Впрочем, он не только думал, не только молчал…
Вот окончился день. Умолкли голоса женщин и ребятишек. Черным покрывалом укутала землю ночь. Тихо в Чаламте. Только ветерок чуть слышно шелестит в густой листве, точно шепотом поверяет какую-то тайну.
Слышится шепот и в одной из хижин. Это Хун-Ахау беседует с пришедшими к нему друзьями, рассказывает им о своем прошлом. О тех незабываемых днях, воспоминания о которых никогда его не покидают. Внимательно слушают собравшиеся трагическую историю людей, отважных и свободолюбивых, решившихся на неслыханное. Слушают тихо, затаив дыхание. Лишь изредка приглушенный вздох или возглас удивления раздается в хижине.
Перед мысленным взором собравшихся предстают картины, одна удивительнее другой. Им кажется, что они видят ночной Тикаль, великий Тикаль, око мира. Пустынные улицы и темнеющие на фоне предрассветного неба вершины пирамид, увенчанные величественными храмами. Видят они и толпу рабов, поспешно покидающих город. Слышат гулкие шаги приближающейся стражи… Восставшие уже покинули город… Вздох облегчения вырывается из груди Чуэна, самого младшего из пяти сыновей На-Цина. Все пятеро стали друзьями Хун-Ахау. Особенно старший, Маник.
Хозяин хижины продолжает свой рассказ. Нелегко говорить о поражении рабов, о своих ошибках…
– Быть может, такова была воля богов? – слышится чей-то дрожащий голос.
– Счастлив тот, к кому милостивы боги, – шепчет другой.
– Может, плохо просили жрецов, и они не передали той просьбы богам,.. – размышляет третий.
Хун-Ахау молчит. Как поведать людям свои трудные думы, сомнения? Дорогой ценой досталось ему прозрение. Он уже давно не верит жрецам. И разве не был он сам свидетелем того, как покинули боги его родных, его друзей, не помогли им в страшный час испытаний…
Тихо в хижине. Но вот за перегородкой всхлипнул и застонал во сне маленький Шбаламке. Тревога за сына обожгла сердце Хун-Ахау. Он заговорил:
– Боги далеко, и они, видно, заняты более важными делами, поэтому не слышат нас, маленьких людей. Но нас много, и у нас сильные мускулы, крепкие руки. Мы не боимся любой работы, лишь бы не голодали наши дети, – мы должны сами позаботиться о их судьбе. Почему мы должны вечно дрожать и ждать милости сильных? Мы кормим ненасытный Копан, оставляя голодными свои семьи. Правители, жрецы, купцы живут во дворцах и молятся в храмах, выстроенных рабами; одежда их соткана руками наших матерей и жен. Без нас они вымрут, как трутни без пчел. Так кто кого должен бояться?
Как семена ишима, брошенные трудолюбивой рукой в плодородную почву, дарят земледельца тучными всходами, так и слова, когда-то сказанные мудрым Вукуб-Тихашем, пышным цветом расцвели в душе Хун-Ахау!
Долго не смолкают голоса в хижине. Близится рассвет; скоро выходить в поле. Молча, неслышными шагами расходятся люди. Они задумались над тем, о чем в Чаламте до Хун-Ахау не решались и помышлять.
Народная молва бежит быстро, особенно если она несет с собой надежду на лучшее. И вот уже не только в Чаламте, но и в окрестных селениях заговорили о смелом «воине из Киригуа», как стали называть Хун-Ахау.
Почему из Киригуа? Хун-Ахау только раз, и то недолго, был в этом городе. Не было там у него ни друзей, ни знакомых. Но в давние времена в Киригуа бушевало восстание, во главе которого стоял какой-то простой воин. Оно было подавлено, а предводитель замучен жестокими пытками. В смерть его, однако, люди не поверили. «Он жив, он вернется, – говорили в народе, – он принесет нам свободу и счастье». От отца к сыну, от деда к внуку переходило предание о добром, смелом воине, освободителе, который обязательно придет.
Кто первый рассказал о нем в Копане? Вероятно, какой-нибудь несчастливец, за неуплату подати попавший в рабство. И к концу третьего года жизни Хун-Ахау в Чаламте его имя стало известно среди рабов великого города. Правда, вспоминали его больше по ночам, когда стража уставала слишком внимательно прислушиваться к тому, о чем говорят рабы.
Вот и сейчас спит Копан. На мягких широких постелях отдыхают самые знатные и самые богатые его жители. Долго тянется для них ночь. Но как же коротка она для рабов! Не успели они, избитые и голодные, забыться, распластавшись на грязном холодном полу, как у дверей сарая, куда их сгоняют на ночь, уже вырастает фигура надсмотрщика. И снова на работу. Снова полный мучений и непосильного труда день.