Богиня мести
Шрифт:
— Ну что ж. Я перед тобой раскрылся. Теперь твоя очередь.
Расколь некоторое время разглядывал Харри. Затем кивнул.
— Меня зовут Расколь Баксхет. Это албанское имя, хотя отец всегда отрицал, что мы албанцы. Он называл Албанию анальным отверстием Европы. Поэтому мне и всем моим братьям и сестрам говорили, что мы родились в Румынии, крестили нас в Болгарии, а обрезание делали в Венгрии.
Расколь рассказал, что семья его, по-видимому, принадлежала к мекарийцам — самой многочисленной группе албанских цыган. Спасаясь от преследований ненавидевшего цыган Энвера Ходжи, они бежали из страны, перебравшись через горы в Черногорию, а затем отправились дальше на восток.
— Нас гнали, куда бы мы ни пришли. Утверждали, что мы воры. Мы и вправду воровали, но они даже не утруждали себя поиском доказательств — единственной уликой против нас
Харри пожал плечами. Расколь скрестил руки на груди:
— В тысяча пятьсот восемьдесят девятом году в Дании была введена смертная казнь для всех цыганских вожаков. Спустя полвека шведы постановили вешать всех цыган мужского пола. В Моравии цыганкам отрезали левое ухо, в Богемии — правое. Архиепископ Майнца провозгласил, что всех цыган следует казнить без суда, ибо сам их образ жизни запретен. В тысяча семьсот двадцать пятом году в Пруссии был принят закон, согласно которому все цыгане старше восемнадцати лет подлежали смертной казни без всякого судебного разбирательства, однако позже закон был изменен — возрастной барьер снижен до четырнадцати лет. Четверо братьев отца умерли в тюрьме. И лишь один из них — во время войны. Мне продолжать?
Харри покачал головой.
— Но и здесь есть логически замкнутый круг, — продолжал Расколь. — Причина того, что нас преследуют, но мы выживаем, всегда одна. Мы есть — и будем — другие. Как никто не принимает нас к себе, так и мы не принимаем к себе гадзо. Цыган — это мистический и грозный чужак, о котором точно ничего не известно, однако ходит масса слухов. На протяжении многих поколений цыган считали каннибалами. Когда я рос — в Балтени под Бухарестом, — утверждали, что мы потомки Каина и осуждены на вечную погибель. Соседи-гадзо совали нам деньги, чтобы мы держались подальше от них.
Взгляд Расколя блуждал по глухим стенам.
— Отец мой был кузнецом, но в Румынии для кузнецов не было работы. Нам пришлось перебраться на мусорную свалку на окраине города, где жили цыгане-кальдерас. В Албании отец был булибасом — местным вожаком и судьей. А здесь, среди цыган-кальдерас, просто безработным кузнецом.
Расколь тяжело вздохнул.
— Никогда не забуду выражения его глаз, когда он пришел домой, ведя за собой на поводке ручного бурого медвежонка. Он купил его на последние деньги у цыган-урсарийцев. «Он умеет танцевать», — сказал отец. Коммунисты платили за то, чтобы посмотреть, как зверь танцует. Это позволяло им думать, что они лучше его. Стефан, мой брат, пытался кормить медвежонка, но тот ничего не ел. Мать спросила отца, не болен ли медведь, но тот ответил, что всю дорогу от Бухареста они шли пешком и зверю просто нужно отдохнуть. Четыре дня спустя медвежонок издох.
Расколь снова прикрыл глаза и улыбнулся своей грустной улыбкой:
— В ту же осень, осужденные на вечную погибель, мы со Стефаном сбежали. Двумя ртами меньше. Мы отправились на север.
— Сколько вам было лет?
— Мне девять, ему двенадцать. У нас был план перебраться в Западную Германию. В то время там принимали беженцев со всей Европы и кормили их — таким образом немцы замаливали свои грехи. Стефан считал, что чем мы младше, тем больше шансов у нас туда попасть. Но на границе с Польшей нас остановили. Тем не менее мы добрались до Варшавы и заночевали под мостом, завернувшись каждый в свое шерстяное одеяло, за забором восточного железнодорожного терминала в районе Всходни. Мы знали, что здесь можно отыскать шлеппера — проводника, переправляющего людей туда, куда им нужно. После нескольких дней поисков мы встретили говорившего по-румынски человека, который называл себя проводником; он обещал перевести нас в Западную Германию. Правда, у нас не было денег, чтобы ему заплатить, однако он сам нашел выход: сказал, что знает людей, готовых выложить кучу денег за красивых цыганских мальчиков. Мне было непонятно, о чем он говорил, Стефан же, напротив, прекрасно все понял. Он отвел проводника в сторону, и они долго о чем-то спорили; при этом проводник время от времени показывал на меня. Стефан только упрямо мотал головой, и под конец проводник всплеснул руками и, очевидно, сдался. Стефан велел мне дожидаться, а сам куда-то уехал с ним на автомобиле. Я послушно ждал, время шло, а его все не было. Наступила ночь, и я уснул. В первые две ночи под мостом я то и дело просыпался при звуке тормозов прибывавших товарных составов, однако вскоре мой молодой слух стал подсказывать мне, что это вовсе не те звуки, которых следует опасаться. Итак, я уснул и проснулся, лишь когда ближе к полуночи услышал осторожные шаги. Это был Стефан. Он забрался под одеяло и прижался к сырой каменной стене. Я слышал, что он плачет, однако продолжал лежать с закрытыми глазами, не подавая вида, что не сплю. И скоро опять стали слышны лишь звуки прибывающих поездов. — Расколь вскинул голову: — Ты любишь поезда, Спиуни?
Харри кивнул.
— Проводник вернулся на следующий день. Он сказал, что нужны еще деньги, и Стефан снова уехал на автомобиле. Четыре дня спустя я проснулся очень рано и первым делом посмотрел на Стефана. Его не было всю ночь. Он спал, как обычно, с полуоткрытыми глазами, в морозном воздухе виднелось облачко пара от его дыхания. На распухших, плотно сжатых губах запеклась кровь. Я взял свое одеяло и пошел на вокзал. Там перед туалетами, также в ожидании отправки на запад, расположилась семья цыган-кальдерас. Я заговорил со старшим из мальчиков. Он рассказал мне, что тот, кого мы приняли за шлеппера, на самом деле обычный вокзальный сутенер. Их отцу он посулил тридцать злотых, чтобы тот взял с собой еще двух мальчиков. Я показал парню свое шерстяное одеяло. Оно было толстое и красивое — мы украли его в Любляне прямо с бельевой веревки. Парню оно понравилось. На носу был декабрь. Я попросил, чтобы он показал мне свой нож. Он был у него под рубашкой.
— Откуда ты знал, что у него есть нож?
— У каждого цыгана есть нож. Для еды. Даже члены одной семьи всегда пользуются только собственными столовыми приборами, опасаясь mahrime — заразы. Тот парень совершил выгодный обмен. Нож у него был маленький и тупой. К счастью, мне удалось его наточить в железнодорожной мастерской.
Длинным острым ногтем правого мизинца Расколь почесал переносицу.
— В тот же вечер, как только Стефан уселся в автомобиль, я спросил сутенера, нет ли у него покупателя и на меня. Он просиял и попросил меня подождать. Когда он вернулся, я стоял в тени под мостом и смотрел на уходящие и прибывающие поезда. «Иди сюда, синти, — крикнул он. — У меня есть хороший клиент. Богатый партийный функционер. Ну иди же, у нас мало времени!» Я ответил: «Нам надо дождаться поезда из Кракова». Он подошел ко мне и схватил за руку. «Идем прямо сейчас, понимаешь?» Я едва доставал ему до груди. «Вон он, смотри», — я указал в сторону путей. Он отпустил меня и поднял голову. Мимо нас длинной вереницей шли стальные вагоны, из окон выглядывали бледные лица. Наконец последовало то, чего я дожидался. Скрежет стали о сталь, когда включились тормоза. Он перекрыл все звуки.
Харри зажмурился, как будто это могло помочь ему понять, правдив ли рассказ Расколя.
— Когда мимо медленно проплывали последние вагоны, я увидел женское лицо, смотревшее на меня из окна. Я как будто встретился с призраком. Она была похожа на мою мать. Я поднял окровавленный нож и показал ей. Знаешь, Спиуни, это был единственный момент в моей жизни, когда я чувствовал себя абсолютно счастливым. — Расколь мечтательно прикрыл глаза, как будто вновь переживая эту минуту. — Koke per koke. Голова за голову. Так албанцы говорят о кровной мести. Высший восторг и самое опасное опьянение из всех, дарованных людям Господом.
— Что было потом?
Расколь открыл глаза:
— Знаешь, Спиуни, что такое baxt?
— Понятия не имею.
— Судьба. Удача и карма. То, что управляет нашей жизнью. Я нашел бумажник сутенера, в нем оказалось три тысячи злотых. Вернулся Стефан; вместе с ним мы перенесли труп через пути и положили в товарный вагон состава, идущего на восток. Сами мы отправились на север. Двумя неделями позже в Гданьске мы пробрались на корабль, который доставил нас в Швецию. Оттуда направились в Осло. Здесь, в Тойене, был земельный участок, на котором стояли четыре фургона. В трех из них жили цыгане. Четвертый — старый, ветхий, с поломанной осью — пустовал. Он стал домом для меня и Стефана на пять последующих лет. Здесь в рождественский вечер мы отпраздновали мой девятый день рождения. Закутавшись в единственное оставшееся у нас шерстяное одеяло, мы ели печенье, запивая его молоком. На следующий день мы впервые взломали киоск и решили, что наконец-то попали в подходящее место. — Расколь широко улыбнулся. — Это оказалось проще, чем отнять у ребенка конфетку.