Богиня прайм-тайма
Шрифт:
– Я не знаю.
– А кто знает?! – вопросил Ники оскорбленным голосом. – Дед Пихто?!
– Должно быть, ты рвач и выжига, – предположила Ольга лениво. – И деньги для тебя самое главное в жизни, и страсть к стяжательству и наживе в твоих мозгах затмевает все остальное.
– Я рвач и выжига, – согласился Ники. – Это всем известно, хоть у кого в “Останкино” спроси. Но жизнь-то одна!..
– Это точно.
– А тогда зачем мне…
– Ты мне надоел, – перебила его Ольга. – Давай поедем уже, если ты рассмотрел себя в зеркале.
– Да я и не рассматривал.
– Да
– Может, он сам голубой. А, говорят, знаешь, кто голубой?..
– Ники, мне наплевать, кто голубой, а кто зеленый!
– Ну вот, – пробормотал оператор и выдвинулся на середину комнаты – пятнистые камуфляжные штаны, майка, бывшая когда-то черной, но от пота и солнца ставшая рыжей, бандана на отросших кудрях. Вид вполне мужественный и вызывающий жгучее уважение к самому себе, как у заправского американца.
Ольга была совершенно убеждена, что эта великая нация достигла своих великих высот, потому что каждый ее гражданин, глядя на свое отражение в зеркале, истово и с удовольствием уважал себя – и так на протяжении нескольких столетий.
– Поехали сначала в Евровидение. Сюжет потом, да и снимать нечего.
Со дня на день ожидали штурма Кабула “войсками талибов и моджахедов”, но пока не происходило ничего такого – по окраинам постреливали не только ночью, но и днем, пыльные БТР время от времени мчались неведомо куда, и все замирало – началось, не началось?..
А еще Ольга решительно не могла понять, чем отличаются “свои” от “чужих” – те же злые настороженные глаза, те же бороды почти до гладких загорелых лбов, та же гортанная речь.
Говорят, что “чужие” довели страну до ручки. Ольга вовсе не была уверена, что “свои”, перехватив инициативу, не доведут страну “до ножки”, или до чего они еще могут ее довести, по логике?..
“Ровер”, принадлежавший Ники, то есть Би-би-си, всегда стоял в одном и том же месте, прямо за гостиницей, во дворе какого-то странного дома. Он был необитаем и напоминал советский долгострой конца семидесятых, но почему-то считался “безопасным” – почему?.. Впрочем, “ровер” там прекрасно себя чувствовал, с ним никогда ничего не случалось, и Ники каждый раз, встречаясь с ним утром, любовно хлопал его по пыльному крылу, как будто это была не машина, а лошадь.
До корпункта Евровидения было не слишком далеко – если ехать как положено, по улицам, но “как положено” ехать не разрешалось. Надо было в объезд, через несколько КПП, с предъявлением ксив и физиономий.
Ксивы предъявлялись в развернутом виде, а физиономии без солнечных очков, и Ольге всегда становилось не по себе, когда в нее впивались темные странные глаза проверяющего.
Мы никогда не найдем общего языка. Никогда.
Мечты об этом – утопия. Мы не готовы жить, понимая их, а им нет до нас никакого дела. Нас для них нет. Есть только некая цель – переделать мир так, чтобы он стал похож на Кабул в данную минуту. В этом мире можно будет только одно – воевать, а именно это и есть то, что они умеют и делают лучше всего.
Ужас, сказал бы Ники.
Машину сильно трясло на разбитой дороге. Ники под настроение любил так ездить – “без башки” это называлось на мужском языке. Ольга держалась руками за щиток и думала о посылке – вот интересно, есть там колбаса или нет?! – о разбитой дороге, о том, что снимать нечего, и о Бахрушине, конечно.
Думала примерно так – как он там, без нее? Невозможно было вообразить ничего глупее этого вопроса, но ей почему-то только это шло в голову. Колесо тряслось и прыгало на капоте в такт ее мыслям, серое от грязи. Мысли тоже были какие-то серые. Вчерашний дождь превратил пыль в грязь, зато во дворе гостиницы обнаружились несколько чахлых кустиков с робкими цветочками. Ольга долго на них умилялась.
– Может, связь сегодня восстановится, – пробормотал рядом Ники и вдруг повернул руль, сильно выкрутив кисть, и нажал на тормоз. Ольга чуть не ткнулась лбом в щиток.
– Ты что?!
– Остановка по требованию. Не видишь, что ли?
Ну да, конечно. Первая проверка документов.
Их долго рассматривали, особенно Ольгу – как лошадь или ишака, которого собираются купить на базаре, – пристально, оценивающе, но довольно равнодушно. Все равно ведь не человек, а лошадь или ишак!
Какие-то оборванные дети перестали бегать друг за другом, подошли и тоже стали смотреть серьезными взрослыми равнодушными глазами.
– Черт, – пробормотала Ольга.
– Да ладно, – не поворачиваясь, сказал Ники, – в первый раз, что ли?
Документы зачем-то понесли в фанерную будку, именно Ольгины, Беляеву вернули сразу – Би-би-си есть Би-би-си.
– Ники, – негромко сказала Ольга, – вот ответь мне, почему от тебя никогда никому ничего не надо, а от меня всегда и всем?!
– Баба на войне, – все так же не глядя на нее, начал Ники. – Это раз. Русская. Это два. Красивая, это три.
– Мне кажется, что просто они не уважают меня как представителя моей страны.
Ники коротко глянул на нее и опять перевел взгляд на “ровер”, чтобы не пялиться на детей, молча стоявших вокруг, и на проверяльщиков.
– Они вообще никого не уважают как представителя какой-то страны. Англичан боятся. Американцами пользуются. То есть это им кажется, что пользуются.
Бородатый афганец показался на пороге будки и повелительно махнул Ольге рукой. Она медленно подошла, а Ники остался. Она спиной чувствовала, как он вдруг напрягся, даже мышцы вздулись, и паника выползла из-под машины, задрала плоскую змеиную голову, разинула отвратительную пасть.
Афганец что-то длинно сказал – у него были дерзкие глаза и веселый рот. Это был самый страшный афганец из всех, кого она видела. Почему-то стало совершенно ясно, что ему ничего не стоит вернуть ей документы или перерезать горло. И то, и другое действие не потребует от него никаких усилий.
Он ткнул в ее сторону бумагами и опять что-то сказал.
– Что? – по-английски спросила Ольга.
– Куда?.. – он выговорил простое слово с таким трудом, что она поняла не сразу, а следовало бы понять, чтобы не раздражать его.