Богиня прайм-тайма
Шрифт:
– Алина обедала, а когда вернулась, ее ударили.
Я нашел телефон, с которого ей отправили сообщение, чтобы она возвращалась в редакцию. Его мог отправить только редактор. Про подводки и про то, что с ними беда. Именно редактор отвечает за это.
Ники аккуратно выложил мобильник на стол перед Костей.
– Чей это телефон? Ваш, Рая? По крайней мере, я достал его из вашей сумки.
– Раечка, – пробормотал Зданович, а Храброва не сказала ни слова.
Журналисты, как будто по ним прошла волна, шевельнулись, расступились, и редакторша
– Это мой телефон, – сказала она громко. – Отдайте. Зачем вы его украли? Я его полдня ищу! Надо в службу безопасности позвонить.
– Звоните, – разрешил Ники. – Вперед. Только зачем вы все это устроили?! Славы, что ли, хотелось?
Как у Алины?
– Когда уходила Таня Делегатская, – отчеканила Рая, – Паша Песцов сказал, что место ведущей предложат мне. Я же вела “Утро”! А пришла эта ваша… звезда, и все! Никакого места! Я хотела, чтобы она убралась отсюда! И Паша мне обещал!
– При чем тут Паша? – пробормотал совершенно ошарашенный Зданович. – Песцов ведущими новостей не распоряжается!
– Он обещал поговорить с Добрыниным и с Бахрушиным! Он обещал это место мне, а она все испортила, все! Проститутка! Всем известно, с кем она спит, чтобы получать свои эфиры! Я хотела, чтобы она убралась.
Я не делала ничего такого. И Паша говорит, что я самая лучшая ведущая!
– Давай, Костя, – сказал Ники устало, – звони в службу безопасности. Алина, я отвезу тебя домой.
– Я и сама могу.
– Мы все знаем, что ты все можешь сама. Но я отвезу. Пошли.
На лестнице он не выдержал и похвастался:
– Я нашел кассету, на которую можно обменять Ольгину жизнь. Осталось найти еще пять миллионов долларов, но это только Бахрушин может. Я не могу.
Храброва секунду молчала.
– Я могу.
– Что?!
– Найти пять миллионов долларов. Я попрошу у Баширова, и он даст. А на пять миллионов что можно обменять?
– Еще три жизни, – буркнул Ники.
Никто не знал, сколько это – пять миллионов долларов и как они выглядят, так сказать, “в натуре”. И откуда они возьмутся, тоже оставалось до конца не ясно.
Был выработан некий план, казавшийся тем более диким, чем ближе подходил срок его осуществления.
В подробности “плана”, кроме Бахрушина и Беляева, еще была посвящена Храброва, потому что миллионы “добывала” именно она, и еще Олег Добрынин, на которого возложили миссию в случае чего “принять меры”.
Какие именно “меры” сможет принять Добрынин и в случае “чего” он станет их принимать, никто до конца не знал.
В последнее время он занимался только переговорами с министром внутренних дел, который звонил ежедневно, как будто Добрынин был его замом, и ежедневно объяснял, что именно он сделает с ними обоими – Бахрушиным и Добрыниным, – если те не перестанут “баламутить воду”.
– Зачем Бахрушин в Кабул полетел? А?! Нет, ты мне ответь, ответь! Кто давал санкции такие?!
Добрынин, тоскуя, соглашался со всем, о чем гремел в трубке министр. МВД.
В данном случае смысл поговорки – “пан или пропал” – был как-то особенно и отчетливо ясен. Можно сказать, величествен в своей простоте.
Или все получится – но нет никаких гарантий, что получится хоть что-нибудь!
Или ничего не получится – и тогда они не отмоются никогда, и просто отставками не обойдется, это уж точно. Вот, например, “Матросская Тишина” стала в последнее время как-то по-новому близка и понятна многим проштрафившимся бизнесменам и политикам.
Отчасти и журналистам тоже;
Анна Австрийская во времена Фронды сожалела, что потеряла Париж, а вместе с ним и Бастилию, где человек мог заживо сгнить и никто никогда не вспомнил бы о нем.
Москва в последнее время как будто только обрела свою собственную “новую” Бастилию, научилась ею пользоваться – после долгого перерыва – и потихоньку проверяла свои силы.
Некие медиамагнаты. Журналисты. Бизнесмены, сделавшие деньги “нечестным путем” и давно позабывшие об этом, ибо эти самые деньги они делали полтора десятилетия назад, когда не было никаких законов и никто толком не знал, что именно честно, а что нечестно.
Смотреть на них, ввергнутых в узилище, было жалко и страшно – щеки у них моментально обвисали, без пиджаков и галстуков они выглядели как сдувшиеся воздушные шары – обвислые щеки, бледная, вялая кожа, одышка и затравленный взгляд.
Добрынин старался в последнее время никаких таких сюжетов не смотреть – все ему представлялось, как он сам будет выглядеть в пахнущем потом спортивном костюме, со сдувшимися щеками и потухшим взглядом.
Ахмет Баширов принял его неожиданно быстро.
Позвонила Храброва и сказала, что тот готов встречаться, и Добрынин поехал, проклиная все на свете, абсолютно уверенный, что Баширов его не примет никогда и ни за что, и как бы заранее готовый к унижению этого самого “непринятия” – долгому сидению в кресле, разглядыванию дорогого фикуса в приемной, сдержанным зевкам и нагретому мобильному телефону в ладони.
Баширов принял его в ту же секунду, что он приехал.
– Проходите, – сказала пожилая секретарша, и дюжий охранник распахнул перед Добрыниным тяжелую дверь, сверкнувшую в лицо полировкой.
За дверью была еще одна дверь, кажется, еще более тяжелая, бронированная, что ли?..
Добрынин так трусил, что ему было стыдно. Кажется, в последний раз он трусил так же в седьмом классе, когда его – его одного! – вызвал к себе директор школы, прознавший, что они курили на заднем дворе.
Вызвал одного, а курили полкласса, и Олег шел один – как на Голгофу. И дверь тогда также блеснула ему в лицо полировкой. Учились они в здании бывшей гимназии на Чистых прудах, где все было как следует – двери, стены, столетние липы во дворе.