Богоматерь Нильская
Шрифт:
А Вероника подумала, когда, интересно, она тоже окажется зачеркнутой красными чернилами на классной фотографии, которая делается в начале каждого учебного года.
Май – месяц Марии. В мае учащиеся лицея Богоматери Нильской идут в большое паломничество. День паломничества – длинный и прекрасный. В лицее к нему готовятся заранее. Все молятся, чтобы небо смилостивилось. Мать-настоятельница и духовник отец Эрменегильд объявляют девятидневный молитвенный обет. Все классы, попеременно сменяя один другой, молятся в часовне Святой Деве, чтобы она разогнала в этот день облака. Вообще-то в этом нет ничего невозможного: в мае дожди идут уже не сплошняком, ведь вот-вот наступит сухой сезон. Брат Ауксилий (это он копается обычно в масляных внутренностях дизель-генератора и в моторах обоих грузовичков, на которых возят провизию, поносит на гентском диалекте механиков и шоферов, играет на фисгармонии и руководит хором), так вот, брат Ауксилий целый месяц разучивает с ученицами гимны, сочиненные им в честь Богоматери Нильской. Преподавателей-бельгийцев и трех
Конечно, в тот день служится бесконечная месса с повторяемыми десятки раз гимнами, молитвами, но все это вперемешку со смехом, взрывами девчоночьего хохота, с беготней вприпрыжку, с катанием по заросшему травой склону. Воспитательницы, сестра Анжелика и сестра Рита, надрывают легкие, свистя в свистки и крича: «Осторожно, там овраг!»
Вот расстилают скатерти для пикника. Это не то что в рефектории. Тут все в кучу: садись как хочешь, хоть на корточки, хоть вообще ложись, пачкайся вареньем. Воспитательницы ничего не могут поделать и только воздевают руки к небу. Мать-настоятельница, сестра Гертруда – руандийка, помощница настоятельницы, отец Эрменегильд и отец Анджело сидят на складных стульях. Преподаватели тоже имеют право на сиденья, но учителя-французы предпочитают расположиться прямо на траве. Пиво господам разливает сестра Рита, единственная из руандиек, которая может похвалиться хорошими манерами. Мать-настоятельница от «Примуса», конечно же, отказывается, и сестра экономка скрепя сердце следует ее примеру. Придется ей довольствоваться ананасовым вином сестры Кизито.
Паломников, присоединившихся к лицеисткам, очень немного. Мать-настоятельница старается не допускать к участию в церемонии разных наглецов, которые, прикрываясь набожностью, только и ждут, чтобы поглазеть на ножки такого скопления девиц. По ее просьбе бургомистр коммуны Ньяминомбе, к которой принадлежит лицей, запретил доступ к источнику. Даже супруга министра, пригласившая нескольких своих приятельниц воспользоваться ее «Мерседесом», чтобы те смогли полюбоваться благочестием своих дочерей, с большим трудом убедила полицейского открыть шлагбаум. Но одному посетителю мать-настоятельница все же не может отказать. Это господин де Фонтенайль, владелец кофейных плантаций. Девочки его побаиваются. Говорят, что он живет совсем один на своей полуразвалившейся вилле. Большая часть его плантаций пришла в упадок. Никто не знает, кто он такой: то ли сумасшедший, то ли белый колдун. Он роется в земле, ищет кости и черепа, носится на стареньком джипе по горным склонам, не разбирая дороги, подскакивая и громыхая на ухабах. И всегда внезапно появляется посреди пикника. Приветствует мать-настоятельницу, снимая театральным жестом панаму и демонстрируя бритый череп: «Мое почтение, преподобная матушка». Та же с трудом скрывает раздражение: «Здравствуйте, господин де Фонтенайль, а мы вас не ждали, не мешайте, пожалуйста, нашему паломничеству». – «Я, как и вы, пришел поклониться Богоматери Нильской», – отвечает он и отворачивается. Потом медленно обходит все циновки, на которых обедают лицеистки, останавливаясь время от времени то перед одной, то перед другой из девочек, машинально поправляет очки, разглядывает их, с довольным видом покачивая головой, зарисовывает в блокнот профили. Благовоспитанная девушка под его пристальным взглядом опускает голову (впрочем, этого требуют и правила вежливости), но некоторые не могут удержаться и украдкой кокетливо улыбаются в ответ. Мать-настоятельница не решается вмешиваться, боясь спровоцировать еще больший скандал, и только с опаской наблюдает за действиями старого плантатора. Наконец тот направляется к чаше, куда стекает вода источника, достает из бесчисленных карманов куртки несколько ярко-красных лепестков и бросает их в воды зарождающегося Нила, затем трижды воздевает к небу широко раскинутые руки с растопыренными пальцами и произносит какие-то непонятные слова. Потом господин де Фонтенайль уходит обратно к автостоянке, откуда раздается покашливание мотора его джипа, а мать-настоятельница поднимается и приказывает: «Дочери мои, споем гимн». Лицеистки затягивают хором, между тем некоторые из них с сожалением смотрят, как рассеивается поднятая джипом туча пыли.
По возвращении Вероника открывает учебник географии. Проследить течение Нила не так-то просто. Сначала у него нет названия, а потом их становится слишком много. Можно подумать, что он сочится отовсюду.
Вот он прячется в озере, снова выходит оттуда – это Белый Нил, вот он теряется в болотах, с другой стороны – это уже его брат, Голубой Нил, чем ближе к концу, тем проще: он течет все прямо и прямо, и по его берегам лежит пустыня, он лижет подножие пирамид, тех самых, огромных, после чего разделяется на рукава, те перепутываются, образуя дельту, и все заканчивается в море, которое, как говорят, гораздо больше здешнего озера.
Вероника вдруг понимает, что за спиной у нее кто-то стоит, склонившись, как и она, над страницей учебника.
– Что, Вероника, ищешь обратную дорогу домой, туда, откуда пришли все ваши? Не волнуйся: я помолюсь Богоматери Нильской, чтобы тебя туда доставили крокодилы – на спине, а лучше прямо в брюхе.
Веронике кажется, что Глориоза никогда не перестанет смеяться, что ее смех будет всегда преследовать ее – даже в кошмарных снах.
Начало учебного года
Выглядит лицей Богоматери Нильской весьма благопристойно. От столицы к нему ведет дорога, которая петляет среди бесконечного лабиринта долин и холмов и наконец неожиданно, в несколько витков, взбирается на Икибиру (в учебниках по географии эти горы называются «горная цепь водораздела Конго – Нил» – другого названия не нашли). Тут-то и показывается большое здание лицея: горные вершины как будто раздвигаются, уступая ему место там, на краю противоположного склона, под которым мерцают воды озера. Так он и стоит, возвышаясь надо всем вокруг, – словно сияющий дворец, являвшийся маленьким школьницам в их самых несбыточных снах.
Строительство лицея стало зрелищем, которое в Ньяминомбе забудут еще не скоро. Чтобы ничего не пропустить, мужчины, обычно бездельничавшие в кабачках, бросали свои кружки с пивом, женщины раньше уходили с полей, где они возделывали зеленый горошек и элевсину, а дети, едва в школе миссии раздавались звуки барабана, возвещавшие о конце уроков, мчались со всех ног и протискивались в первые ряды небольшой толпы, наблюдавшей за работами и обсуждавшей их ход. Самые отчаянные вовсе прогуливали школу, поджидая на обочине дороги тучу пыли, предварявшую появление грузовиков. Стоило колонне поравняться с ними, как они бросались вдогонку за машинами, пытаясь к ним прицепиться. Кое-кому это удавалось, другие срывались и падали на дорогу, рискуя быть раздавленными следующим грузовиком. Шоферы орали, пытаясь разогнать этих роящихся вокруг них сорвиголов, но все впустую. Некоторые останавливались и выходили из машины, ребята разбегались, шофер делал вид, что сейчас их догонит, но как только грузовик снова трогался с места, игра начиналась сначала. Женщины на полях воздевали к небу мотыги в знак бессилия и отчаяния.
Все удивлялись, не видя ни дымящихся пирамид из свежеобожженных кирпичей, ни вереницы крестьян, несущих эти кирпичи на голове, как это бывало, когда умупадри требовал от прихожан, чтобы те построили новую церковь, или когда бургомистр в субботу созывал население на общественные работы для расширения диспансера или его собственного дома. Нет, на этот раз в Ньяминомбе шло настоящее строительство, как у настоящих белых, со всякими жуткими механизмами, снабженными железными челюстями, которые вгрызались в землю; с грузовиками, перевозившими машины, которые со страшным грохотом плевались цементом; с бригадирами, выкрикивавшими приказы на суахили, и даже с белыми начальниками, которые только и делали, что пялились на большие листы бумаги, разворачивая их, как рулоны ткани в магазине у пакистанца, и которые приходили в ярость и чуть ли не изрыгали огонь, когда подзывали к себе черных бригадиров.
Среди легенд, связанных со строительством, особенно запомнилась одна история, которую рассказывают до сих пор. Это история о Гакере. О деле Гакере. Над ней всегда потешаются. Конец каждого месяца в Ньяминомбе – это день выплаты заработной платы. Тридцатое число – тяжелый день. Тяжелый для счетоводов, на которых наемные рабочие обычно срывают свое недовольство, и чаще всего в очень резкой форме. Тяжелый для любого батрака, который знает, что в этот день, тридцатого, его жена, которая других чисел не знает вовсе, не пойдет в поле, а будет ждать его на пороге хижины, чтобы принять от мужа деньги, пересчитать их, перевязать тонкую пачку банановой веревочкой, засунуть в кувшинчик и спрятать его в солому у изголовья постели. Тридцатое – день ссор и всяческого насилия.
В этот день устанавливались столы под полотняными тентами или навесами из соломы и бамбука. Для счетоводов. Гакере был счетоводом. Это он платил рабочим. Когда-то он служил помощником у бургомистра Ньяминомбе, но потом колониальные власти его «вычистили», чтобы заменить другим помощником – хуту, который вскоре стал бургомистром. На эту же работу его взяли, потому что он всех знал, – тех, кого нанимали прямо на месте и кто не говорил на суахили. Для других, настоящих строителей, родом из других мест и говоривших на суахили, счетоводов доставляли из столицы. Весь этот люд толпился в очереди перед столами, на солнце, а чаще всего под дождем. Повсюду крики, толкотня, споры, перепалки. Дюжие молодцы, охранявшие стройку, наводили порядок, усмиряя непокорных палкой. Бургомистр с двумя своими жандармами и тем более белые вмешиваться не желали. Итак, Гакере с маленькой кассой под мышкой занимал свое место под навесом. Он садился на стул, ставил кассу на стол, открывал ее. В ней было полно бумажных денег. Он медленно разворачивал лист, на котором значились фамилии тех, кому следовало заплатить, кто ждал уже несколько часов под солнцем или дождем, и начинал вызывать поименно: «Бизимана, Хабинеза…» Рабочий подходил к столу. Гакере выкладывал перед ним несколько бумажек и монет – все, что тому полагалось. Рабочий прикладывал измазанный чернилами палец к списку напротив своего имени, Гакере чертил крестик и что-то говорил ему. На весь день Гакере снова становился начальником – как прежде.