Богоматерь Нильская
Шрифт:
– Может быть, сейчас и по всей земле идет такой же дождь, – сказала Модеста, – может быть, он так и будет идти без конца, может, это вообще новый великий потоп, как во времена Ноя.
– Девочки, только представьте себе, – сказала Глориоза, – если это потоп, скоро на земле не останется никого, кроме нас, лицей расположен на высоте, он не будет затоплен, он будет как ковчег. И мы останемся одни на всем свете.
– А когда вода спадет – она же когда-нибудь отступит, – нам придется заселять землю заново. Но как мы это сделаем, если не останется мальчиков? – сказала Фрида. – Белые учителя уедут и утонут у себя дома, а брат Ауксилий и отец Эрменегильд мне лично не нужны.
– Да ладно вам шутить, – сказала Вирджиния, – потоп – это все штучки для абападри. У нас дома, на холме, как только начинается сезон дождей, все уходят с полей и держатся поближе к огню. Никто не работает. И за водой ходить не надо: дождевая вода собирается
– И потом в Руанде есть абавубьи, заклинатели дождя, – сказала Вероника. – Они приказывают дождю, и тот идет или прекращается. Правда, может быть, они теперь забыли, как его остановить. Или же они просто мстят миссионерам за то, что те над ними смеются и разоблачают их перед людьми.
– А ты сама-то веришь этим абавубьи?
– Не знаю… Я, правда, знаю одну старушку. Мы с Иммакюле ходили к ней, она живет тут, неподалеку.
– Расскажи.
– Как-то в воскресенье после мессы Иммакюле сказала: «Я хочу сходить к Кагабо, знахарю, он продает на базаре разные снадобья. Только мне немного страшно идти к нему одной. Пойдем вместе?» Конечно же, я сразу согласилась, мне было интересно, какие это у Иммакюле могут быть дела с колдуном, которого сестры считают пособником дьявола. Вы знаете, Кагабо сидит на базаре в самом конце ряда, где женщины продают зеленый горошек и хворост. Он держится немного в стороне, но его не трогают, полиция остерегается к нему приближаться, а его клиенты не любят быть на виду. И потом, перед ним на циновке разложены какие-то подозрительные товары. Может, мне кто-то скажет, зачем нужны все эти коренья странной формы, сушеные травы, листья, ракушки, которые привозят издалека, с берега моря, стеклянные бусы вроде тех, что носили наши бабушки, шкуры диких котов и ящериц, змеиная кожа, маленькие мотыжки, наконечники стрел, бубенцы, браслеты из медной проволоки, какие-то порошки, завернутые в кору бананового дерева, и еще много всякой всячины… Не думаю, что у него много покупателей, те, кто к нему подходит, только делают вид, что покупают что-то, а сами договариваются с ним о встрече по гораздо более серьезным поводам, у него дома или не знаю где там еще, чтобы он лечил их своими снадобьями из горшочков, наполненных нильской водой, или погадал, или снял сглаз, а то и что-нибудь похуже.
Мы подошли к Кагабо, нас немного трясло. Иммакюле не решалась заговорить с ним. Наконец он сам заметил нас и знаком подозвал ближе. «Чем я могу помочь вам, прекрасные барышни?» Иммакюле быстро-быстро проговорила тихим голосом: «Кагабо, ты мне нужен. Вот послушай. У меня в столице есть жених. Я боюсь, что он заинтересуется другими девушками и бросит меня. Дай что-нибудь такое, что помогло бы мне сохранить возлюбленного, чтобы он не глядел на других девушек, чтобы я всегда оставалась для него единственной. Я не хочу увидеть другую на его мотоцикле». Кагабо ответил: «Мое дело болезни. Я знахарь, любовные истории – это не мое. Но я знаю кое-кого, кто тебе подойдет. Это Ньямиронги, заклинательница дождя. Ее интересуют только тучи. Если ты дашь мне сто франков, в ближайшее воскресенье я отведу тебя к ней. Можешь прийти со своей подружкой, но тогда она тоже должна дать мне сто франков. Придешь к закрытию базара. И пойдем к Ньямиронги».
В следующее воскресенье мы с Иммакюле снова пошли на базар. Кагабо уже сложил свое колдовское добро в старый мешок из фикусовой ткани. «Эй, вы, идите за мной, да поживее. А для Ньямиронги у вас есть денежки?» Мы протянули ему наши стофранковые бумажки и пошли за ним по дороге, ведущей в деревню. Вскоре мы свернули с нее и пошли вдоль хребта посредине склона. Кагабо шагал очень быстро, казалось, что его большие ноги едва касаются травы. «Быстрее, быстрее», – то и дело повторял он. Мы с трудом поспевали за ним и совсем запыхались. Наконец мы добрались до площадки вроде плато. Оттуда хорошо были видны озеро и вулканы, а на другом берегу – горы Конго. Но мы не остановились, чтобы полюбоваться видом. За скалистой грядой Кагабо показал нам хижину вроде тех, что строят пигмеи тва, над которой поднимался белый дым, рассеивавшийся среди облаков. «Подождите, – сказал Кагабо, – я погляжу, захочет ли она вас впустить». Ждали мы долго. Из хижины слышались шепот, вздохи, пронзительный смех. Кагабо вышел: «Входите, – сказал он, – она положила свою трубку на черепок и хочет взглянуть на вас».
Нагнувшись, мы вошли в хижину. Внутри было очень темно и полно дыма. Приглядевшись, мы различили красноватый отблеск углей в очаге, а за ним – фигуру, закутанную в одеяло. Голос из-под одеяла сказал: «Подойдите ближе». Кагабо знаком велел нам сесть, потом одеяло приоткрылось, и мы увидели лицо старухи – морщинистое, помятое, словно сушеная маракуйя, но глаза на этом
Она обернулась к Иммакюле: «Кагабо сказал мне, что это ты хотела меня видеть». Иммакюле объяснила ей, что у нее в столице есть возлюбленный, но она слышала, ей подружки написали, что видели его на мотоцикле с другой. Она хотела, чтобы Ньямиронги помешала этому, чтобы ее парень не ходил с другими девушками, чтобы он принадлежал только ей одной. «Хорошо, – сказала Ньямиронги, – я могу это устроить. Но скажи, ты спала с твоим возлюбленным?» – «Нет, что вы, никогда!» – «Может, он хотя бы гладил твои груди?» – «Да, чуть-чуть», – ответила Иммакюле и опустила голову. «И все остальное тоже?» – «Чуть-чуть», – прошептала Иммакюле. «Ладно, понятно, я все устрою».
Ньямиронги порылась среди стоявших вокруг нее калебасов и глиняных горшков. Она извлекла оттуда какие-то зерна и долго разглядывала их, потом выбрала несколько штук, положила в ступку и истолкла в порошок. Затем плюнула сверху, не переставая еле слышно бормотать какие-то слова, приготовила из порошка нечто вроде теста и завернула его в кусок бананового листа, как маниоку. «На, держи, напишешь твоему возлюбленному, ты учишься в лицее, умеешь писать, теперь даже женщины умеют писать! Через три дня тесто высохнет, ты сделаешь из него порошок и положишь в письмо, но до того – не забудь! – ты натрешь себе этим порошком грудь и все остальное. Когда твой жених распечатает письмо, он вдохнет порошок и, будь спокойна, твой милый достанется тебе одной, ни с какими другими девицами он ходить не будет, дай мне пятьсот франков, и он ни на кого, кроме тебя, смотреть не будет, и думать будет о тебе одной, будет рядом с тобой как в плену, слово Ньямиронги, дочери Китатире, но тебе все же надо дать себя обласкать всю, целиком, слышишь? Целиком!»
Она снова взялась за трубку и выпустила подряд три клуба дыма. Иммакюле протянула ей пятисотфранковый билет, и Ньямиронги спрятала его под свое одеяло.
Потом она обернулась ко мне: «А ты зачем пришла? Тебе что от меня нужно?» – «Мне сказали, что ты повелеваешь дождем, я хочу посмотреть, как ты это делаешь». – «Ишь какая любопытная. Я не повелеваю дождем, я с ним разговариваю, а он мне отвечает. Я всегда знаю, где он находится. Если я попрошу его прийти или уйти и он этого тоже захочет, то он сделает так, как я прошу. Вы, молодежь, вот учитесь в школе у абападри, а ничего не знаете. Давно, до того как бельгийцы вместе с главным абападри прогнали короля Юхи Мусинга, я была молодая, но меня уже уважали. Люди знали, что я могу, потому что моя сила досталась мне от матери, а ей – от ее матери, а ей – от ее… а той – от нашей прапрабабки, Ньирамвуры, Дочери дождя. Я жила тогда у подножия гор, у самого водопоя. Когда дождь задерживался – а ты знаешь, какой он, этот дождь, сам никогда не знает, когда начнется, – вожди племен приводили коров к моему водопою: там-то вода всегда была. Они приводили с собой молодых танцоров инторе. Те говорили мне: „Ньямиронги, скажи нам, где же дождь, вели ему начинаться, а мы дадим тебе коров, меда в кувшинах, тканей, чтобы ты была нарядной как будто при дворе у короля“. А я отвечала: „Сначала надо исполнить танец дождя, вот напоишь коров, а потом пусть твои инторе спляшут, чтобы пошел дождь“. И инторе плясали передо мной, долго плясали, а потом я говорила вождю: „Идите обратно на ваши пастбища, дождь скоро начнется, он застанет вас в пути“. И дождь начинал литься на коров, на фасоль, на маис, на колоказии, он лился на сыновей Гиханги: на тутси, на хуту, на пигмеев тва. Я частенько спасала наш край от засухи, и поэтому меня называли Умубьейи – мать, мать страны. Но когда базунгу отдали тамтам новому королю, меня прогнали с моего пастбища, даже хотели повесить, и я долго пряталась в лесу. А теперь я стала старая и живу совсем одна в этой пигмейской хижине. А люди ходят за дождем к абападри. Но разве эти белые умеют разговаривать с дождем? Дождь в школу не ходил, он их не слушается: дождь делает, что ему хочется. С ним надо уметь разговаривать. Так что некоторые все же приходят ко мне. И не только ради дождя, как твоя подруга. Если ты хочешь узнать, как я разговариваю с дождем и как он мне повинуется – если сам хочет, спляши танец дождя, спляши передо мной. Как давно никто не плясал передо мной, чтобы вызвать дождь». – «Ньямиронги! Ты же видишь, я не могу плясать в этой школьной форме, да и у тебя в хижине слишком тесно, но прошу тебя, скажи все-таки, где сейчас находится дождь». – «Ладно, если не хочешь плясать, дай мне пятьсот франков, и я скажу тебе, где дождь». Я дала ей пятьсот франков. «Хорошо, ты добрая девочка. Я покажу тебе, на что способна».
Конец ознакомительного фрагмента.