Богоматерь Нильская
Шрифт:
Но однажды Гакере со своей кассой под мышкой не пришел. Вскоре стало известно, что он сбежал вместе с кассой, полной денег. «Удрал в Бурунди, – говорили все, – вот ловкач этот Гакере, смылся с денежками базунгу. А нам-то заплатят?» Все восхищались Гакере и злились на него: не следовало ему воровать деньги, предназначенные для жителей Ньяминомбе, мог бы извернуться и стащить деньги из другой кассы. Рабочим в конце концов все же заплатили. На Гакере больше никто не сердился, и месяца два о нем ничего не было слышно. У него осталась жена с двумя дочерьми. Бургомистр допросил их, жандармы установили за ними наблюдение. Но Гакере не поделился с ними своими преступными планами. Прошел слух, что на украденные деньги он собирался завести себе в Бурунди новую жену, помоложе и покрасивее. А потом он воротился в Ньяминомбе в сопровождении двух военных, со связанными за спиной руками. До Бурунди он так и не добрался. Идти через лес Ниунгве он побоялся – из-за леопардов, больших обезьян и даже лесных слонов, которых
Лицей – это высокое трехэтажное здание, выше столичных министерств. Новенькие, те, что приезжают из деревень, первое время боятся подходить к окнам дортуара, расположенного на третьем этаже. «Что же, мы теперь будем спать, как обезьянки на ветке?» – спрашивают они. Старшие и городские над ними смеются. «Посмотри вниз, – говорят они, – сейчас свалишься прямо в озеро». В конце концов новенькие все же привыкают. Часовня, почти такая же высокая, как церковь в миссии, тоже построена из бетонных блоков, а вот здание управления имуществом, мастерские и гараж – владения крикливого брата Ауксилия – кирпичные. Образованный этими постройками большой двор обнесен стеной с железными воротами, которые скрипят, когда их закрывают по вечерам и открывают по утрам, громче звонка на отбой или на подъем.
Чуть в стороне стоят одноэтажные домики, которые одни называют виллами, другие – бунгало, кому как нравится, там живут преподаватели-французы, работающие в лицее вместо службы в армии. Есть еще один дом, больше остальных, его тоже называют бунгало, там размещают важных гостей: господина министра, если он соберется приехать, или монсеньора, визита которого ждут каждый год. Иногда там поселяют туристов, которые приезжают из столицы или из самой Европы, чтобы увидеть исток Нила. Между этими домами и лицеем есть сад с лужайками, цветочными клумбами, бамбуковыми боскетами и огородом. Бои-садовники выращивают там капусту, морковь, картофель, клубнику, есть даже грядка, засеянная пшеницей. Растущие там томаты своими вызывающими размерами подавляют скромные местные помидорки иньянья. Сестра-экономка любит показывать гостям сад с экзотическими растениями, где абрикосовые и персиковые деревца явно тоскуют по родному климату. Мать-настоятельница любит повторять, что учащимся надо привыкать к цивилизованной пище.
Чтобы отвадить любопытных и воров, построена высокая кирпичная ограда. По ночам ее обходят сторожа, вооруженные копьями, они же охраняют и железные ворота.
Жители Ньяминомбе в конце концов перестали обращать на лицей внимание. Он стал для них чем-то вроде больших камней Рутаре, которые когда-то скатились со склона горы и неизвестно почему остановились именно на этом месте – в Рутаре. Тем не менее строительство лицея многое изменило в поселке. Лагерь строителей очень быстро оброс множеством коммерческих точек: сюда перебрались торговцы, до тех пор работавшие рядом с миссией, и другие, явившиеся невесть откуда; появились лавки, где продавались, как и везде, штучные сигареты, пальмовое масло, рис, соль, сыр в банках фирмы «Крафт», маргарин, керосин для керосиновых ламп, банановое пиво, «Примус», фанта, а иногда, правда нечасто, даже хлеб; появились забегаловки, называвшиеся «отелями», где подавали козье мясо на шпажках с жареными бананами и фасолью, а также хижины женщин свободных нравов – позор для деревни. Когда строительство закончилось, большинство торговцев разъехалось, ушли почти все женщины свободных нравов, но остались три забегаловки, две лавки, один портной – так вдоль дороги, ведущей к лицею, образовалась отдельная деревня. Позади лавок остался даже рынок, переехавший когда-то поближе к хижинам рабочих.
Однако был такой день, когда к лицею Богоматери Нильской стекались все зеваки и бездельники Ньяминомбе. Октябрьским воскресеньем, перед самым началом нового учебного года, в конце сухого сезона, все спешили выстроиться на обочине дороги, чтобы поглазеть на вереницу машин, доставлявших в лицей учащихся. Тут были «Мерседесы», «Лендроверы», огромные военные джипы, водители которых нервничали, сигналили,
Лицеистки одна за другой высаживались перед небольшой толпой, которую удерживали на расстоянии от ограды двое жандармов и лично бургомистр. Когда Глориоза с матерью впереди и Модестой позади вышла из черного «Мерседеса» с тонированными стеклами, среди зрителей послышался гул. «Вылитый отец, – сказал бургомистр, который встречался с этим великим человеком на каком-то партийном митинге, – как ей идет имя, данное отцом: Ньирамасука – Дочь сохи», – и принялся громко повторять эту фразу направо и налево, чтобы окружавшие его партийные активисты услышали ее и пустили вокруг себя «круги» восхищения. Внушительной, широкоплечей фигурой Глориоза и правда походила на отца: подруги за глаза называли ее Мастодонтом. Она ходила в синей юбке, почти полностью закрывавшей мускулистые голени, и белой, застегнутой до самого верха блузке, обтягивавшей пышную грудь. Большие круглые очки подчеркивали непререкаемый авторитет, который выражал ее взгляд. Отец Эрменегильд оставил новеньких, которых он ранее вызвался опекать, и знаком велел двум лицейским боям взять у шофера в униформе с золотыми пуговицами чемоданы, а сам бросился к вновь прибывшим и, опередив сестру Гертруду, в чьи обязанности входило встречать гостей, приветствовал мать и дочь привычными объятиями и рассыпался в неисчислимых «добро пожаловать», которыми так богата руандийская учтивость. Мать Глориозы быстро прервала его, сказав, что ей надо поздороваться с матерью-настоятельницей и как можно скорее вернуться в столицу, где ее ожидал ужин у посла Бельгии, и была заверена, что ее дочь получает в лицее Богоматери Нильской демократическое и христианское образование, подобающее женской элите страны, в которой совершилась социальная революция, освободившая ее от феодальной несправедливости.
Глориоза заявила, что останется у ворот вместе с сестрой Гертрудой под флагом республики и будет встречать своих одноклассниц из выпускного класса, чтобы объявить им, что первое заседание комитета, председателем которого она являлась, состоится завтра в столовой после занятий. Модеста сказала, что будет дежурить рядом с подругой.
Немного позже приехала Горетти, чье появление также не осталось незамеченным. Она сидела на заднем сиденье гигантского военного автомобиля, который произвел на присутствовавших сильное впечатление своими шестью огромными резными протекторами. Два солдата в камуфляже помогли ей выйти, подозвали боев, чтобы те занялись багажом, и ретировались, отдав пассажирке по-военному честь. Горетти как могла старалась увернуться от излияний Глориозы.
– Ты, как всегда, строишь из себя министра, – шепнула она ей.
– А ты – начальника главного штаба, – парировала Глориоза, – иди скорее за ворота. В лицее разговаривают только по-французски, можно будет, наконец, понять, что говорит народ из Рухенгери.
Когда «Пежо 404», прежде чем подъехать к лицею, взбирался на последнюю горку, Годлив увидела Иммакюле. Та шла пешком, закутанная в покрывало, а следовавший за ней оборванный мальчишка нес на голове ее чемодан. Годлив велела притормозить:
– Иммакюле! Что с тобой случилось? Залезай скорей! У твоего отца сломалась машина? Не могла же ты вот так идти от самой столицы?
Иммакюле сняла с головы покрывало и уселась рядом с Годлив, шофер тем временем засунул ее чемодан в багажник. Маленький носильщик постучал в стекло дверцы, требуя то, что ему причиталось, и Иммакюле бросила ему монетку.
– Никому не говори. Меня привез мой парень. Знаешь, у него такой большой мотоцикл. В Кигали ни у кого нет мотоцикла круче, а может, и во всей Руанде. Он им так гордится. А я горжусь тем, что я подружка парня, у которого самый крутой мотоцикл в стране. Я сажусь сзади, и мы на полной скорости несемся по улицам. Мотоцикл рычит как лев. Все разбегаются в панике кто куда. Женщины роняют корзины, опрокидывают кувшины, а мой парень только смеется. Он обещал и меня научить водить мотоцикл. Я буду ездить еще быстрее, чем он. Так вот он сказал мне: «Я довезу тебя до лицея на мотоцикле». Я сказала: «Давай». Было немного страшно, но уж больно интересно. Отец уехал по делам в Брюссель. Матери я сказала, что поеду с подружкой. Он ссадил меня, как я просила, на последнем повороте. Представляешь, что было бы, если бы мать-настоятельница увидела, как я подъезжаю на мотоцикле?! Меня бы выгнали. Но посмотри, в каком я виде! Я вся красная от пыли. Ужас какой! Еще подумают, что у отца больше нет машины, что я ехала на грузовике среди коз и банановых гроздьев вместе с крестьянками, которые носят детей за спиной. Вот стыд!
– Примешь душ, а в чемодане у тебя, я уверена, хватит всяких средств, чтобы снова стать красоткой.
– Да, ты права, я достала осветляющие кремы для кожи, не «Венеру Милосскую» с рынка, а настоящие, американские, а еще «Колд-крем» в тюбиках, зеленое антисептическое мыло. Мне кузина прислала из Брюсселя, она там живет в квартале Матонж. Я дам тебе тюбик.
– А что я с ним буду делать? Есть девчонки красивые или которые думают, что красивые, а есть некрасивые.
– А что ты такая грустная? Ты не рада, что снова вернулась в лицей?