Богомолье (сборник)
Шрифт:
Действительно… на глазах-то, глядит, слезы!.. И такое воспаление в глазах-то – ну, кровь живая!.. Совсем заробела тут старуха…
«Да с чего ж такое у ей… слезы-то?!»
А он ее опять тревожит: «Ну… нам это неизвестно, чего там она чует… а знак от ее имеется!.. Ну, ладно, – говорит, – скажу тебе, только никому, смотри, не сказывай до время… а то нас с тобой заканителют…»
Тут он ей и открыл глаза!
«Кро-овь на ней – потому! Обеих патошников… и Миколай Иваныча, и Степан Иваныча… убил Ленька!.. В лесу вчера расстрелял! Прибегал с час тому Серега Пухов, от кума… шепнул!.. За дровами ездил, сам видал: обеи лежат в овражке, за болотцем, снежком
Так старуха и села в снег! А Бедовый – его и по деревне так величали, хорошо его знаю… яд-мужик!.. – пуще ее дробит: «Ну и дал тебе на сирот Ленька-сволота не молочко, а кровь человеческую!.. Коровка-то вот и чует, – слезы-то у ей к чему… Чего она тебе в дом-то принесет? Го-ре!! Господь-то и предостерегает, от греху-то! Хрещенской воде силу не дает… когда это видано?!»
Так и отшил старуху, застращал. А она была божественная, хорошей жизни. А тут уж и народ признали, со дворов набегли, пуще ее дробят: «Это он на смех ей… с себя отвести желает, путает… И чего только, окоянные, удумают!.. Сирот еще хотят пугать, несмышленых!..»
Да как принялись все корову дознавать – всего в ней и досмотрели! И глаза будто не коровьи, а… как у чиродея! И молоко-то теперь кровью у ней пойдет… И бочищи-то вон как раздуло!.. Чего ни на есть – а в ней есть!
А корова народа напугалась – пуще мотается! Да как опять затруби-ит – так и шарахнулись!
«Ма-тушки… во, мык-то у ней!.. Только что не скажет!.. – Как принялись тут бабы разбираться!.. – В елках-то как ходит… позывает… жуть!..»
И в одно слово все: «И ей уж не жить, посохнет от такого греха… и человеку через ее… го-ре задавит!..»
Да так настращали старуху, что и самим жуть, страшно стало.
«Теперь от ее на всех прокинется, не отчураешься! В Потемкине тоже вон коров делили… да там барин хоть своей смертью кончился… и то бык чего начертил, троих мужиков изломал, а намедни все и погорели… А тут… да тут и не развяжешься!.. В глазах у ней кровь стоит!..»
А старуха с перепугу плачет, руками от себя отводит…
«Да пущай… горе наше сиротское!.. – в голос прямо кричит. – Пущай лучше сироты никогда молочка не увидят… ни в жись не приму такое!.. – А сама-то разливается!.. – Еще давеча мне чегой-то толкануло… Сараевы-покойники все мне, бывалычка, на сирот чего помогали, а тут… да господь с ней!..»
И погнала старуха корову в волость. Пошла корова, как обмоленная, – диву дались!
«Во, пошла-то… гляди, хо-дом!! – кричат вдогон. – Господь-то как!.. Теперь пусти ее… она прямо к им наведет, к овражку… очень слободно!..»
Пригнала старуха корову в волость, к ночи уж… Ленька как раз на коне ей встрелся, за спиной ружье, у боку пистолет. Известно, пьяный. Велел подручному своему дознать, какого ей еще рожна надо? Ну сказала своякову сыну – не надобна ей корова! Ленька на дыбы, в обиду: почему мандату не покоряется, дара от него не желает принимать? А та – ничего не скажу, а не нужна. Он на нее – с конем!..
«Чего, такая-сякая, брезговаешь моей коровой?!»
Тут она ему намек подала: «Коль так не понимаешь – скажу. Пускай мне корову при хозяевах отдадут, при Сараевых! Вели их привести, они третий день в заводе заперты… тогда приму!»
«А не хочешь?.. – обложил ее всякими словами. – Кончились твои хозяева, теперь мы хозяева!.. А коровьего счастья не желаешь – так вот тебе мой дикрет: всей бедноте от меня порция, а старухе ни хе-ра!» Да – бац!.. – и положил корову из пистолета в ухо!
Рухнула корова на все четыре ноги, а старуха от них пустилась – чисто ветром ее несло! А уж совсем темно стало. Мчит – ни зги не видать, дороги не слыхать… И такой-то страх на нее напал – ужас! Гонит будто за ней корова страшенная-гробовая… в спину ей храпит-дышит, жгет… А в ухо ей голос, голос: «Го-ре задавит!.. Не быть живу!..»
Добежала до Волокуш – себя не помнит. А ей все чудится – трубит по лесу, зычит-показывает!.. Вскочила в избу, на печь прямо забилась… А уж все спят, жуть… А корова будто и на печь к ней мордой страшной заглядывает, сопит-дышит!..
До бел-света глаз не могла сомкнуть старуха – всю ночь проплакала-продрожала.
С того случая, через корову эту, она уж совсем заслабла. Сама сознавалась мне… Тоска напала, сердце сосет, места себе найти не может, будто чего случится!.. В пролубь головой хотела, только вот сирот жалко.
А жизнь прямо каторжная пошла. Не пошло впрок чужое, да и его-то не шибко оказалось. Грабежи да поборы. А там и до церкви Божией добрались, ризу серебряную с Боголюбской сняли, увезли, будто на голодающих. А кругом свои голодающие, – никто ничего не понимает. Только уж под жабры когда прихватило, тогда поняли – жуликам пошло счастье! Ленька, понятно, недолго поцарствовал, – свои же мужики пришили, устерегли. А неурожай другой год, ни у кого хлеба не осталось. Урожай – неурожай, а им все подай, – до мужика добрались. А глотку не разевай, а то свинцовая примочка имеется, аптеки-то ихние известны, не забалуешь!.. Это тебе не податной инспектор [198] , рассрочки-то…
198
Податной инспектор – чиновник податной инспекции, которая собирала налоги с имущества мещан и крестьян (податных сословий). И. С. Шмелев служил податным инспектором при Владимирской казенной палате до 1907 г.
Ну, вертелась-вертелась старуха на мякине – телка давно проели и овечку проели, полушубок Никешкин тоже за хлеб ушел, а заработков никаких ни у кого. Стали мужики за хлебом по чужим местам ездить, на Волгу да за Тамбов… Пошел разговор, что хлеба там горы, с царских годов лежат непочаты, а мужики там богатые, дают хлебом за ситчик да за одежу. Которые ездили – привозили. А то и безо всего, случалось, ворочались, страсти рассказывали: народ поморить хотят, землю для себя готовят… Стоят по местам заграды, хлеб у народа отымают, от правов отучают! Такой уж у них закон – отымать, народ под свое право покорить. Сперва, понятно, не верили, а потом узнали. Ну, закон – закон, а есть-то надо…
А уж и вовсе плохо стало у старухи: отдала казакин [199] свой и шерстяную шаль верному человеку – на мучку выменить. Взял с нее половину промену, через две недели воротился, выдал два пуда муки, закаялся: «Никаких бы денег с тебя не взял, измаялся! Там нашего брата из пулеметов бьют, у Танбова… Лесами сорок верст гнали на подводах, заград-то бы ихний миновать… беда! И по лесам как-то раз бандиты пошли, разувают-раздевают, понимаешь… крест сымают! И каждый с вагону стаскивает, и везде упокойники по линии, вшивый этот тиф, понимаешь… всего набрался, не отчешусь!..»
199
Казакин – верхняя одежда; однобортный, на крючках полукафтан со стоячим воротником и со сборками сзади.