Шрифт:
Ганс Гейнц Эверс
Богомолка
Перевод В. Владимирова-Долгорукова
Собеседники удобно расположились в кожаных креслах вестибюля отеля "Спа" и покуривали. Из танцзала доносилась нежная музыка. Эрхард взглянул на свои карманные часы и зевнул:
– Поздновато, однако. Пора и заканчивать.
В этот момент в вестибюль вошел молодой барон Гредель.
– Господа, я помолвлен!
– торжественно объявил он.
– С Эвелин Кетчендорф?
– спросил доктор Гандль.
– Долго же вы тянули.
– Поздравляю, кузен!
– воскликнул Эттемс.
– Надо немедленно телеграфировать матушке.
– Будь осторожен, мой мальчик, - неожиданно вмешался Бринкен.
– У нее тонкие, жесткие, типично английские губы.
Симпатичный Гредель кивнул:
– Ее мать была англичанка.
– Я об этом тоже подумал, - продолжал Бринкен.
– Одним словом, будь начеку.
Однако юный барон явно не желал никого слушать. Он поставил бокал на столик и снова выбежал в танцзал.
– Вам не нравятся англичанки?
– спросил Эрхард.
Доктор Гандль рассмеялся:
– А вы этого не знали? Он ненавидит всех женщин, которые несут на себе хотя бы малейший налет благородного происхождения. Особенно англичанок! Ему по нраву лишь толстые, грубоватые, глупые женщины - в общем, гусыни и коровы.
– "Aimer une femme intelligente est un plaisir de pederaste" {"Любить умную женщину - счастье для педераста" (франц.).} - процитировал граф Эттемс.
Бринкен пожал плечами:
– Не знаю, возможно, так оно и есть. Впрочем, было бы неверным утверждать, что я ненавижу интеллигентных женщин. Если к этому качеству не примешивается что-то еще, я отнюдь не склонен отвергать их. Что же касается любовных увлечений, то я, действительно, побаиваюсь женщин, обладающих душой, чувствами и фантазией. Кстати, коровы и гусыни - вполне респектабельные представители животного мира, они поедают сено и кукурузу, но никак не своих любовников.
Все вокруг продолжали хранить молчание, и он снова заговорил:
– Если хотите, могу пояснить свою мысль. Сегодня утром я был на прогулке. В Валь-Мадонне мне попалась на глаза парочка явно готовившихся к спариванию змей - две серо-голубые гадюки, каждая примерно метра по полтора длиной. Они затеяли милую игру, беспрерывно скользили между камнями, время от времени издавая громкое шипение. Наконец они переплели свои тела и в такой позе приподнялись на хвостах, стоя почти вертикально и плотно прижимаясь друг к другу. Их головы практически слились воедино, пасти широко распахнулись, изредка пронзая раздвоенными языками окружающее пространство. О, мне еще никогда не доводилось видеть столь прекрасной брачной игры! Их золотистые глаза сияли, и со стороны могло показаться, что головы этих змей украшены искрящимися коронами!
Наконец они распались, явно утомленные своей дикой игрой, и разлеглись на солнце. Самка первой пришла в себя: она медленно подползла к своему смертельно усталому жениху, вцепилась в его голову и стала заглатывать беззащитно лежащее тело. Глоток за глотком, миллиметр за миллиметром, невыносимо медленно она пожирала своего напарника. Это было, поистине, чудовищное занятие. Я видел, как напрягались все мышцы ее тела - ведь ей пришлось вместить в себя существо, превосходившее ее по длине. Челюсти самки едва не выскакивали из суставов, она дергалась то вперед, то назад, все глубже и дальше нанизывая себя на тело супруга. Наконец из ее пасти остался торчать лишь его хвост - примерно на длину человеческой ладони, поскольку в теле самки места попросту не оставалось. Тогда она легла на землю - вялая, омерзительная, неспособная даже пошевелиться.
– У вас что, не было под рукой палки или камня?
– воскликнул доктор Гандль.
– А зачем?
– удивленно спросил Бринкен.
– Или я должен был наказать ее? В конце концов природу сотворил не Господь Бог, а дьявол, это еще Аристотель, кажется, сказал. А потому я лишь взялся за этот кончик хвоста и вытащил незадачливого любовника из пасти его слишком уж прожорливой возлюбленной. Они пролежали еще примерно полчаса, вытянувшись рядом на солнце, а я мучил себя догадками относительно того, о чем каждый из них в тот момент думает. Потом оба уползли в кусты - он налево, она направо. Видимо, даже самка змеи неспособна дважды сожрать своего спутника. Впрочем, допускаю, что после пережитого испытания этот бедолага станет с большей осторожностью предаваться любовным утехам.
– Лично я во всем этом не увидел ничего особенного, - проговорил Эрхард.
– Любая паучиха после спаривания пожирает своего партнера.
Бринкен между тем продолжал:
– Более того, "богомолы" даже не дожидаются окончания акта, и наблюдать это можно буквально каждый день, причем не далее как на нашем адриатическом острове. Самка обычно весьма ловко поворачивает шею, ухватывает своими ужасными клещами голову восседающего на ней любовника и начинает молча пожирать ее - в самый разгар спаривания. При этом, скажу вам, господа, что и в человеческой среде вы нигде не встретите более яркого проявления атавистических инстинктов, чем в половой жизни. А потому я считаю, что ни к чему все эти задушевные восторги самой распрекрасной красотки, которая может неожиданно предстать передо мной в образе змеи, паучихи или самки "богомола".
– Я что-то таких пока не встречал, - заметил доктор Гандль.
– Но это отнюдь не значит, что вы не повстречаетесь с ней завтра, парировал Бринкен.
– Вы только взгляните на анатомическую коллекцию любого университета и обнаружите там "поистине" дикие и безумные комбинации атавистических мерзостей, на одно лишь воображение которых едва ли хватило бы фантазии среднего обывателя. Там вы встретите едва ли не целое животное царство, облеченное в человеческий образ. Некоторые из подобных существ прожили семь, двенадцать лет, другие - дольше. Дети с заячьей губой, волчьей пастью, с клыками и свиными головами; младенцы, у которых между пальцами рук и ног натянуты перепойки, с лягушачьими ртами и глазами или с головой, как у лягушки; дети с рогами на голове, причем не такими, как у оленя, а наподобие клешней жука-"оленя". Но если мы повсюду видим столь чудовищные проявления физиологического атавизма, стоит ли удивляться, что те или иные черты какого-то животного могут проявиться также я в душе человека? Почему человеческая душа должна быть исключением? Другое дело, что мы не сталкиваемся с ними на каждом шагу, но разве разумно предполагать, что люди станут с готовностью рассказывать о них первому встречному? Вы можете годами поддерживать близкие отношения с каким-нибудь семейством, но так и не узнаете, что один из их сыновей - полнейший кретин, который почти всю свою жизнь находится в психиатрической лечебнице.
– С этим никто не спорит, - кивнул Эрхард, - Но вы так и не рассказали, в чем же причина вашего личного нерасположения к так называемым "опасным" женщинам. Поведайте нам, кто была ваша "богомолка"?
– Моя "богомолка" - проговорил Бринкен, - каждое утро и вечер, действительно, молилась Богу, и даже ухитрилась привлечь к этой деятельности меня самого. Не смейтесь, граф, именно так все и было. По воскресеньям она дважды в день посещала церковь, а в часовню ходила и того чаще, чуть ли не ежедневно. Три раза в неделю она навещала сирых и бедных. Да, моя "богомолка"...
Он остановился на полуслове, налил себе виски, выпил и лишь после этого продолжил:
– Мне было всего восемнадцать лет, когда я, недоучившийся юноша, отправился на свои первые каникулы. В годы учебы в школе, а потом и в университете матушка неизменно отправляла меня на отдых за границу - она верила в то, что это существенно поможет моему образованию. В тот раз я остановился в Дувре, где жил у одного школьного учителя и откровенно скучал. По счастливой случайности там же я познакомился с сэром Оливером Бингэмом, человеком лет сорока, который пригласил меня погостить в его поместье в Девоншире. Я без колебаний принял это приглашение, и уже через несколько дней мы отправились туда.