Боксер
Шрифт:
Ее вопрос, по словам Арона, прозвучал как отказ от былой скромности. Он сидел молча, а сам думал, что Ирма никогда не станет его женой, такой, как когда-то была Лидия, такой, как без труда могла бы стать Паула. Ярость его охватила за то, что она терзает его своими дурацкими вопросами, вместо того чтобы потребовать от него объяснений, почему он так долго жил с ней, раз не любит ее? Должен же такой вопрос занимать человека. Но Ирму он явно не занимал, у нее только и было забот, чтобы устроить свадьбу, а зачем ей это нужно, он так и не мог понять. Упорно и бессмысленно она расшатывала существовавшее до сих пор положение, не догадываясь, что его невозможно повернуть в желанном для нее направлении. Арон ушел за покупками.
Когда он вернулся,
— Скажи мне, Арно, почему ты так боишься законного брака? У тебя что, есть печальный опыт по этой части?
И тут он сказал:
— Если ты уйдешь от меня, я не обижусь.
После секунды ужасного молчания она встала и вышла из комнаты. Арон решил, что она вышла, чтобы всласть выплакаться, но она вернулась с двумя чемоданами и начала укладывать вещи. А держалась, и это после всех совместно прожитых лет, на удивление спокойно. Ее лицо не выражало ничего, кроме сосредоточенности: она боялась что-нибудь позабыть. Несколько минут Арон глядел на нее. Потом спросил, не может ли он ей помочь, но она пропустила его вопрос мимо ушей, и тогда он вышел из комнаты. Он не хотел, чтобы у нее возникла мысль, будто он сидит тут из опасения, как бы она не взяла слишком много. Когда через какое-то время он вернулся в комнату, она уже сложила первый чемодан, двери всех шкафов были распахнуты, ящики комода выдвинуты. Он сказал:
— Через два часа придет Марк, ты ведь попрощаешься с ним?
Но и на этот вопрос она ничего не ответила. Арон достал из шкафа фарфоровую фигурку, про которую точно знал, что она очень нравится Ирме, и протянул ей. Она на нее даже и не глянула. (Фигурка до сих пор стоит у него на серванте. Две большие черные собаки яростно дерутся, а третья, маленькая коричневая, с довольным видом держит в зубах кость. Арон утверждает, что, не вздумай он сам предложить эту фигурку Ирме, она наверняка бы ее взяла.) Закончив укладку вещей, она взяла альбом с фотографиями и вынула из него две карточки. На одной был снят Марк в боксерской форме, на другой Марк стоял вместе с ней на берегу Черного моря. Фотографии она положила поверх вещей, потом закрыла и второй чемодан и на этом закончила укладываться. Арон понимал, что не имеет ни малейшего смысла спрашивать ее, когда она в таком состоянии, не желает ли она на прощание выпить с ним чашку чаю. И вдруг ему стало ее жаль.
— Я хочу тебе сказать только одно, — промолвила она. — Подумай-ка на досуге, почему все эти годы я была рядом с тобой.
— Так почему же?
— Вот и подумай.
Этот недвусмысленный намек предполагал самые скверные причины, что было для Арона недопустимо. Но он был доволен, что она избавила его от объяснений. Даже в гневе она сохраняла остатки скромности.
Он сказал:
— Хорошо, я подумаю. Тебе денег хватит?
— Благодарю.
Арон достал из шкатулки три тысячи марок. Он и сам не мог бы сказать, почему именно столько. Он говорит, что в ту минуту три тысячи показались ему подходящей суммой. Ведь твердого тарифа в конце концов нет. Он открыл второй чемодан, положил деньги на фотокарточки и закрыл чемодан снова. Если бы он сунул деньги ей в руку, она бы их наверняка не взяла. Уже в коридоре он спросил, куда она, собственно, идет.
— Не бойся, я не стану тебя преследовать, это просто на тот случай, если ты что-нибудь забыла.
— Нет, Арон, я ничего не забыла, — ответила она, и это были ее последние слова; возможно, она поехала к родителям.
Ошеломленный, он стоял перед захлопнутой дверью. Он не мог объяснить себе, как она выведала эту тайну, ведь до сих пор она не оговорилась ни единого разу, а документов в квартире никаких не было. Во всяком случае, говорит Арон, последний день с Ирмой был наиболее богат событиями за всю их совместную жизнь, а ее последнее слово — самым весомым.
Поскольку домашнее хозяйство понемногу начало приходить в упадок, Арон пригласил пожилую женщину, жившую по соседству, чтобы она приходила по утрам три раза в неделю и наводила минимум чистоты и порядка, а сосватал ее Арону знакомый зеленщик.
Теперь Марк поневоле выдвигается в центр нашей истории, все остальные люди мало-помалу исчезли, и он стал для Арона единственным связующим звеном
Боксерской карьере он давно уже положил конец. Тренировки отнимали так много времени, что Марк спустя два года потерял к ним всякую охоту, тем более что никто больше из одноклассников не смел его тронуть. Зато он проявил великое честолюбие в школьных занятиях. Арон отнюдь не был бы в претензии, если бы он меньше старался, ибо считал Марка достаточно способным, чтобы достичь тех же целей играючи, между делом. Желая хоть как-то умерить усердие Марка, Арон дарил ему билеты в театр или просто давал деньги на развлечения, но вскоре был вынужден осознать, что Марк отнюдь не стремится стать лучшим учеником в школе, а просто его интересует учебный материал как таковой. При таких обстоятельствах, рассказывает Арон, мешать ему и дальше было бы просто грешно, как была бы грешной попытка убить в нем жажду знаний. Он спросил у Марка, чем и как может ему помочь в занятиях. Чтоб Марк не стеснялся и прибегал к его помощи в любое время. Поначалу Марк не знал, чем, собственно, Арон может ему помочь, потом начал приносить записанные названия книг и имена авторов. Арон стал постоянным покупателем во множестве книжных магазинов и букинистических лавок, по всему городу, вплоть до самых отдаленных его уголков, ибо это доставляло ему радость.
— А какие книги он читал?
— Я уже не помню, их было слишком много. В том числе и Библию.
— А теперь они где?
— Проданы.
— Как «проданы»? Марк что, продавал их, когда прочтет?
— Почему он? Я продал. Года три назад. Они занимали так много места. Я дал объявление. Чтоб все сразу.
Чем ближе подходил день выпуска, тем больше интересовал Арона вопрос, какой предмет Марк выберет для изучения в университете. Ему очень хотелось, чтобы Марк стал медиком или юристом, но особо надеяться, что на решение Марка можно как-то повлиять, не приходилось. Возможность влиять на Марка, признается Арон, уже давным-давно выскользнула у него из рук, только при равноправных отношениях может возникнуть потребность в совете, а у них каждый пекся лишь о своих собственных делах. Для постороннего наблюдателя это выглядело как суверенитет, говорит Арон, вот только его собственный суверенитет носил чисто теоретический характер. А поскольку своих дел у него практически не было, то и решать было нечего. Однажды Марк сказал:
— А может, я и вообще не пойду в университет.
— Вообще не пойдешь?
— Там поглядим.
Марк, возможно, и не догадывался, в какой испуг повергли отца его слова. И с той секунды Арон перестал допытываться, чтобы Марк в знак протеста вообще не принялся отрицать университетское образование. Зато он начал собственное расследование. Тайком от Марка он сходил в университет и выяснил, за сколько времени до предполагаемого начала занятий надо подавать заявление, он хотел также узнать, каковы шансы поступления на разных факультетах. Арон выяснил, что на юридическом дело обстоит вполне благополучно, на медицинском — хуже, сотрудник проректората даже посмеялся над расспросами заботливого отца. Он сказал:
— Уж если вы хотите, чтоб было наверняка, тогда рекомендую вам педагогику.
Марк же в один прекрасный день и без всякой видимой связи сказал: «Математика».
— Математика? — переспросил Арон. — Какая такая математика?
— Я хочу изучать математику, — ответил Марк.
По словам Арона, он тогда совершенно растерялся, до той минуты он вообще не думал о математике, короче, он растерялся, хотя и не был напуган. Через несколько минут, когда это слово было произнесено в разговоре несколько раз, оно уже не так плохо звучало. Марк пояснил, что принял это решение, потому что намерен избрать профессию, где правильность результатов можно будет проверить на основе точных формул и она не будет зависеть от мнения отдельных людей.