Боль
Шрифт:
19
В церкви Санта-Мария дельи Анджели было студено. Непрерывно свистел ветер, проносясь вдоль нефа и залетая под купол. Сквозь купол внутрь проникали лучи солнца, но оно не грело. На скамьях перед алтарем несколько старушек без конца читали монотонную молитву. Исковерканными словами забытого языка они молили Бога и его святых о милосердии.
Женщина подняла взгляд и посмотрела на роспись купола. Фреска, изображавшая рай, была в пятнах от влаги.
Она печально улыбнулась. Рай разрушен и рассыпается на куски. Кто-то увидел этот рай в мечтах, расписал яркими красками, а теперь этот рай погиб. Как похоже на ее судьбу… Она придумала себе новую жизнь, новую любовь.
Женщина огляделась и увидела прекрасные фигуры росписи, изображавшей жизнь Марии. Чистота, невинность. А она поступила иначе. Пришла сюда не для того, чтобы просить прощения, не раскаивалась в своем предательстве. Она задумалась о том, как бы ей после того, как побывала так близко к раю, не упасть в ад.Ровно через двадцать четыре часа после убийства Вецци Ричарди вернулся в полицейское управление. Как он и предвидел, у двери его кабинета стояли и Майоне, и Понте. В воздухе словно проносились электрические разряды. Эти двое — можно не сомневаться — уже несколько раз спорили между собой. У бригадира глаза налились кровью, у курьера дрожали губы.
— Наконец-то вы пришли, доктор, я уже не знаю, что говорить заместителю начальника. Бригадир тоже здесь и сердится на меня. Я, насколько могу, выгораживаю вас, но…
— Как ты можешь кого-то выгораживать, лизоблюд у лизоблюда. Ты должен дать нам работать, понятно тебе это или нет? Если мы должны каждые пять минут давать отчет, когда мы будем заниматься делом?
Ричарди решил, что пора вмешаться.
— Хватит, Майоне. Я позабочусь об этом. Ты иди встречать импресарио и жену, они уже подъезжают к Неаполю. А ты, Понте, отведи меня к Гарцо.
Заместитель начальника на этот раз не встал со своего места навстречу Ричарди и даже не предложил ему сесть.
— Итак, Ричарди, как далеко вы продвинулись? Я не буду повторять свой вопрос.
«Вы продвинулись. Не «мы».
— Я расследую это дело. Если бы у меня были новости, я бы, разумеется, сообщил их вам. Разве мы не договорились с вами об этом?
— Вы не имеете права предъявлять мне требования! — вспылил Гарцо. — Вы хотя бы представляете, как сильно на нас давят? Из Рима каждый час поступают телефонограммы! В газетах только об этом деле и пишут! Еще звонили из «Маттино» и очень возмущались тем, как вы обошлись вчера с их хроникером, его фамилия Луизе. Эти люди умеют мстить, Ричарди. Вы об этом знаете? Можно очень быстро превратиться из «блестящего следователя» в того, кто «идет на ощупь в темноте». Что я должен сказать начальнику управления? А он что должен сказать людям из Рима? Канцелярия дуче постоянно находится на связи с верховным комиссаром полиции города, и больше из-за смерти Вецци, чем из-за прошлогоднего землетрясения. Вы должны, я говорю вам, должны дать нам что-то новое.
— Я слов на ветер не бросаю, доктор Гарцо. Никогда. Если я даю вам что-то новое, значит, оно у меня есть.
С Гарцо потихоньку слетала его самоуверенность.
— Но я не знаю, что сказать! Прошу вас, поймите меня. Я не могу показать, что ничего не знаю.
— Скажите, что у преступника, вероятно, были личные мотивы. Разве в основе каждого преступления не лежит чье-то сильное личное чувство? Скажите так, и будете правы в любом случае.
Гарцо просиял.
— Вы правы, Ричарди. Браво, брависсимо! На какое-то время это их успокоит. Но я вам рекомендую, не оставляйте меня в неведении. Если обнаружите еще что-то, прошу вас, сразу же скажите мне.
— Согласен, и даю вам слово. Но не подпускайте ко мне близко прессу и Понте.
— Будет сделано. Желаю вам удачной работы, Ричарди.
Вернувшись в свой кабинет, Ричарди попытался привести в порядок мысли. Вецци приехал в Неаполь официально вместе с Басси перед самым Рождеством. Он прожил в городе несколько дней, нанял комнату в пансионе «Бельведер». В день генеральной репетиции он тоже был там, потому и опоздал. Длинный светлый волос на халате. Значит, женщина. И женщина, отношения с которой он старательно скрывал.
Казалось, у многих людей достаточно причин убить Вецци или по меньшей мере отомстить ему. Дирижер оркестра, например. Тот же Басси, которого Вецци постоянно унижал. А еще баритоны, певицы-сопрано и официанты.
Но у Ричарди сложилось впечатление, что люди театра вряд ли могут дать выход обиженному самолюбию таким образом. Для них правила приличия — превыше всего. Кроме того, они привыкли играть роли, притворяться. Нет, он не представлял себе певца или музыканта-профессора из оркестра, который, обидевшись, обдумывает такое жестокое преступление и осуществляет свой замысел. К тому же убийство, похоже, не планировалось, произошло внезапно в порыве чувств. Драка, разбитое зеркало, столько крови. Что бы ни произошло, убийство явно не предумышленное. А тенор перед тем, как его убили, накладывал грим и готовился к выходу. Привычка. У него и фамилия созвучна со словом «привычка». Что же тогда могло произойти? Ричарди знал, что должен искать двух своих старых врагов — голод и любовь. Одного из них или обоих. В основе смерти всегда голод и любовь.
В дверях кабинета появился Майоне:
— Доктор, импресарио и синьора Вецци ждут в маленькой гостиной. Кого ввести сначала?
Марио Марелли оказался настоящим бизнесменом. Это прослеживалось в его одежде, манере говорить, жестах и даже в чертах лица — квадратный волевой подбородок, крупный нос и голубые прозрачные глаза под густыми бровями. Идеально подстриженные волосы с едва заметной проседью на висках блестели от бриолина. На безупречно белой рубашке с круглым воротником лежал галстук темного цвета, завязанный красивым узлом. Из-под двубортного пиджака, коричневого, в мелкую белую полоску, выступали пуговицы жилета, а из кармана свешивалась цепочка золотых часов.
— Комиссар, я не стану тратить свое и ваше время на притворство и делать вид, что опечален. Как человек Вецци отвратителен. Вы, должно быть, уже составили себе представление о его характере, а если нет, то говорю вам это. Я десять лет представлял его интересы и за это время не встретил ни одного человека, которому бы он понравился, кроме, разумеется, высокопоставленных господ из Рима. Он лизал пятки сильным мира сего и очень преуспел в этом.
— А как получилось, что вы не сопровождали его в Неаполе?
— Я находился с ним во время подготовки перед Рождеством. Именно в такое время стороны приходят к соглашению о сроках, размере оплаты и всех остальных положениях контракта. Позже, во время спектакля, присутствие импресарио не обязательно. В моем случае чем меньше времени я проводил с этим дегенератом, тем лучше. Поэтому и остерегался ездить вместе с ним.
— Не помните ли вы, уходил Вецци от вас на какое-то время, когда вы приезжали сюда перед Рождеством?
— Вецци? Да он все время провел отдельно от меня. Очевидно, я не объяснил вам. Он оставлял мне все, что касалось контракта, — переговоры с управляющим и его администрацией, с оркестрантами, режиссером спектакля. А сам думал только о том, что касалось его лично, — швейная мастерская для костюмов и гримерная. Его интересовало лишь одно — одеваться, гримироваться и петь. Весь мир должен был вертеться вокруг него. Мы провели в этом городе четыре дня, и за это время я видел его, самое большее, три раза, всякий раз всего несколько минут. Да, один раз мы, кажется, завтракали вместе в том знаменитом ресторане на улице Пьедигротта. Я помню этот завтрак, потому что Вецци два раза отослал назад рыбу, ему не понравилось, как она поджарена. До сих пор помню взгляд хозяина ресторана. Какой негодяй!
— Какие у вас причины так сердиться? Я вижу ясно, что отношения у вас с ним были весьма недружественные, а значит, не только профессиональные.
— С Арнальдо Вецци было невозможно поддерживать хорошие отношения. И вообще, существовал лишь один способ поддерживать какие-либо отношения с ним — стать пылью под его ногами и во всем ему повиноваться. Иногда это тоже срабатывает, так со мной случалось несколько раз. Но порой и это не проходило. Его поведение невозможно было оправдать.
Ричарди слегка наклонился вперед и спросил:
— Что вы имеете в виду?
— Например, в Берлине он напился и на целый час опоздал к рейхсканцлеру. Однажды его обнаружили в одной гостинице с дочерью хозяина, тринадцатилетней девочкой. А в Вене он разозлился на запоздавшее, по его словам, вступление музыки, вырвал скрипку у одного оркестранта и разбил об пол, а скрипка на наши деньги стоила пятьдесят тысяч лир. Продолжать?
— Как же в таком случае можно поддерживать профессиональные отношения? На каком основании?
— Очень просто. Вецци был гением. Абсолютным гением. Кроме выдающегося голоса, чувствовал сцену, мог прекрасно играть любую роль, влезать в душу персонажа. Влезать в душу — подходящее выражение. Он словно надевал на себя, как костюм, душу того, кого изображал, и полностью растворялся в нем. У меня есть своя теория на этот счет. Я думаю, это ему удавалось, потому что у него не было собственной души. Поэтому он писал на чистом листе, не нужно было скрывать собственные чувства, их попросту не было. Такой хамелеон.
— И поэтому?
— Поэтому не было тенора лучше, чем Вецци. Представлять его значило просто организовывать переезды. Если бы он захотел, его время было бы расписано на десять лет вперед.
Ричарди наморщил лоб, эти слова его озадачили.
— Если так, его смерть для вас большая беда, верно? Вы потеряли прибыльную работу. Уже из-за одного этого вы должны испытывать печаль, и достаточно сильную.
— Нет, комиссар. Если вы еще не узнали об этом от его кретина-секретаря, я сам скажу это вам. Вецци решил, что отныне обойдется без моего сотрудничества. Сказал об этом очень благородно, потому что был в костюме благородного дворянина. Заявил, что может получать такое же вознаграждение и при этом сэкономить десять процентов. И я, к сожалению, должен признать, он прав.
— Значит, он, по сути, уволил вас?
— Да, но с начала будущего сезона. До конца этого я еще представлял бы его интересы. Поэтому все жалобы, уведомления о денежных санкциях, извещения о штрафах, к сожалению, продолжают поступать в мой кабинет.
Ричарди не очень хорошо понимал своего собеседника.
— А в художественной части дела он согласовывал с вами то, что выбирал, в каких операх петь, даты выступлений?
— Кто, Вецци? Сразу видно, вы не были с ним знакомы, — ответил Марелли и горько улыбнулся. — Конечно, так поступают все артисты, которых я представляю, кроме Арнальдо. Он вел себя так, как ему заблагорассудится. А потом с легким сердцем менял решение, бросив на волю судьбы десятки людей и их труд. Заметьте, комиссар, в этой истории я по-настоящему сожалею лишь о том, что потерял будущий сезон Вецци. В новом сезоне я непосредственно управлял бы его делами. И верьте моему слову, он мог бы потратить на штрафы и санкции минимум вдвое больше, чем заработал бы. Только я знаю, какого труда стоили попытки загладить вред, который он причинял.
— Как же вы согласились представлять интересы столь сложного человека?
— Вы интересуетесь оперой, комиссар? Нет? Тогда позвольте, я вам кое-что объясню. Мое поколение — те, кому за сорок, — будет любить оперу всегда, так же как наши родители и деды. Нас всегда будут привлекать к себе страсть, радость и горе, разворачивающиеся на сцене. Сначала с галерки, потом из партера, а в случае удачи — из ложи. Оперный спектакль для нас — возможность встретиться и вновь послушать знакомые мелодии, которые приводят нас в восторг.
Но жизнь меняется, достаточно посмотреть вокруг, чтобы это увидеть. Есть радио, есть балет. И музыка американских негров — джаз. Но в первую очередь — кино. Вам уже случалось смотреть звуковой фильм? Я узнал, что у вас в Неаполе есть два кинотеатра. В Милане их уже четыре, в Риме даже шесть. А звуковое кино появилось в Италии лишь около года назад. Сегодня люди хотят делать что-то, а не слушать. Им уже не нравится сидеть и смотреть или, самое большее, аплодировать или свистеть. Они хотят танцевать, напевать, насвистывать. Хотят быть на сцене и видеть вблизи, как герой и героиня страстно целуются. Или желают пойти на стадион и посмотреть на двадцать взбешенных потных мужчин в коротких штанах. Сколько места останется в будущем для оперы? Я вам скажу: чем дальше, тем меньше. Все меньше места.
Вот почему таких, как Вецци, опекают и берегут. С ними нянчатся, потому что им подобные исполнители рождаются раз в сто лет. Такой, как Вецци, собирает полный театр всякий раз, когда поет. Даже если он поет одну и ту же арию сто раз подряд, столько же раз люди приходят слушать его. Почему? Потому что он каждый раз очаровывает по-новому.
Поэтому лучше Вецци со всеми его сумасшедшими выходками и недостатками, с низкими поступками и унижениями, которые терпят от него другие, чем тысяча достойных и добросовестных профессионалов, много работающих и уважающих чужой труд, но не имеющих таланта. У них зал всегда будет наполовину пустовать. Это говорю вам я, Марелли, а у меня есть опыт в этих делах, синьор комиссар.
Ричарди согласился с ним, при этом поморщившись. Он уже слышал такую речь.
— В таком случае кто, по-вашему, мог его убить?
Марелли усмехнулся, и смех был невеселый.
— Да кто угодно! — ответил он. — Любой, кому случилось хотя бы минуту видеть его черную душонку. Мне самому тысячу раз хотелось его задушить. Но кто убивает курицу, несущую золотые яйца? Предприниматель так не поступит.
— А кстати, где вы были двадцать пятого?
— В Ла Скала на «Травиате». В этом спектакле участвовали два моих артиста. Очень хорошие ребята и крепкие профессионалы. Они никогда не смогут собрать полный зал в одиночку, тем не менее останутся со мной в следующем году.20
Итак, еще один. «У Марелли тоже веские основания ненавидеть Вецци, — размышлял комиссар, оставшись один. — Равно так же, как и видеть его живым и здоровым по меньшей мере до конца сезона».
Кто знает, как чувствует себя человек, если его окружают только те, кто ненавидит его, но от него зависит. Может быть, он считает себя злым богом, которому верующие приносят жертвы потому, что боятся грозы или засухи. А возможно, чувствует себя одиноким. Еще более одиноким, чем если бы был один.
В любом случае у Марелли алиби, в день убийства он был в другом театре. Комиссар быстро набросал записку и вызвал Майоне.
— Позвони в полицейское управление Милана и проверь, был ли Марелли двадцать пятого числа в Ла Скала. Синьора Вецци здесь?
— Да, комиссар. Она ни на секунду не подняла вуаль, не сказала ни слова. Сидит очень прямо, даже не смотрит по сторонам. По правде говоря, мне от этого немного не по себе. Пригласить ее?
— Да, пригласи. А потом, если хочешь, можешь идти домой, думаю, на сегодня все.
— Хорошо, комиссар. Только я бы подождал, пока вы закончите говорить с синьорой, вдруг вам что-то понадобится.
Ричарди вышел встречать синьору Вецци на порог кабинета, как говорят французы, положение обязывает. Поэтому имел возможность увидеть, как она шла к его двери от начала коридора, где устроена маленькая гостиная для ожидающих. Высокого роста, в черном пальто с меховым воротником и черной шляпе с вуалью, которая скрывала ее лицо. Под одеждой угадывалось пышное тело, но походка была упругой, уверенной и легкой. Она шла так, словно в любую минуту могла без труда убежать отсюда.
На мгновение она остановилась перед комиссаром и слегка наклонила голову. Ричарди почувствовал, что она многозначительно смотрит на него из-под вуали, и отступил в сторону, пропуская ее. Предложил ей стул и, когда она села, обошел вокруг письменного стола и тоже сел. Комнату наполнил пряный лесной запах.
Мгновение женщина оставалась неподвижной. Потом она медленным решительным движением подняла руки к шляпе и сняла ее. Лицо с правильными чертами, светлая кожа. Легкий слой помады подчеркивал сочность ее полных губ. Глаза большие и черные, нос прямой, чуть-чуть длинноватый. Форма лица — безупречный овал, на подбородке ямочка. Синьора Ливия Лукани, теперь вдова Вецци, была очень красива и знала это. Она с любопытством смотрела на комиссара, он оказался совсем не таким, как она ожидала.
Ричарди, скрестив руки перед собой, внимательно смотрел ей в лицо ничего не выражающими глазами. Он пытался понять, какое чувство отражается в ее полном достоинства взгляде. Возможно, гордость, отзвук горя. Но это горе — не смерть мужа, скорее что-то давнее. Иногда комиссар предпочитал иметь дело с мертвецами. Они говорят всегда одно и то же, но хотя бы говорят. А живые люди глядят на тебя, и ты не знаешь, что они при этом думают, особенно женщины.
Пролетело всего несколько секунд, но комиссару показалось, что прошло больше времени. Он наконец заговорил:
— Синьора, прежде всего, приношу вам соболезнования от себя лично и от сотрудников управления. Я хочу, чтобы вы знали, мы сделаем все возможное, чтобы виновник преступления был наказан.
— Я в этом уверена. Благодарю вас, комиссар. Большое спасибо.
У Ливии был низкий, хорошо поставленный голос. «Это естественно, — подумал Ричарди. — Мне же сказали, что она раньше была певицей». И все же он удивился ее голосу, низкому и густому, но одновременно нежному и очень женственному.
— Прошу прощения, синьора, но я вынужден задать вам несколько вопросов, во имя той цели, о которой я вам только что сказал. Но если вам слишком больно отвечать, если вы устали от поездки или ваше горе… в общем, я не хочу быть навязчивым. Вам надо лишь сказать мне об этом, и мы отложим наш разговор.
— Нет, комиссар. Моя поездка сюда была со всем не утомительной, а сейчас я здесь, и мне больше нечего делать. Я должна… увидеть его? Увидеть моего мужа?
Комиссар обратил внимание на то, как она говорила о муже. В голосе было немного страха, но точно ни любви, ни сожаления.
— Боюсь, да. Вам придется опознать его тело. Так положено по закону. Вы его ближайшая родственница. Его тело в больнице, и мы поедем туда вместе с вами завтра утром.
— Что случилось? Мне ведь… ничего не сказали. Куда он был ранен? Его… изуродовали?
Ужас. Боязнь, что недостанет сил взглянуть на изрезанное тело. Будто тот, кто наносил удар, не такой же человек. «Что я должен ответить вам, синьора? Рассказать про последнюю песню о любви, превратившейся в ненависть? Или про фонтан крови, который бил из проколотой артерии?»
— Нет, синьора. Всего одна смертельная рана и не на лице. Возможно, она была нанесена случайно, во время борьбы. Мы еще не знаем точно. Но лицо не обезображено.
Ливия поднесла руку к лицу. Ее затянутая в перчатку ладонь дрожала. Эта женщина не хотела плакать. Да и не смогла бы, если бы и хотела. Она выплакала все свои слезы много лет назад. Но боялась, что ей будет слишком тяжело увидеть труп мужчины, которого когда-то любила. Кроме того, она не в силах справиться с любопытством, которое вызывал у нее другой мужчина, сидевший сейчас напротив.
Эти зеленые немигающие глаза так странно выглядят на смуглом лице. Тонкий острый нос, ноздри которого немного дрожат. Брови прямые, но немного изогнуты у переносицы, почти как нахмуренные. Губы тонкие, немного поджаты, челюсть инстинктивно вздрагивает. На лицо падает прядь волос, как у мальчика, и это смягчает суровый облик.
Ливия подумала, что комиссар похож на изумруд без оправы — холодный и равнодушный, но привлекает к себе и очаровывает. Она не могла отвести от него взгляд.
Ричарди будто не замечал того, как упорно рассматривает его эта женщина, и, в свою очередь, сам рассматривал ее, пытаясь понять ее чувства. Если в основе всех преступлений лежат голод, любовь или различные сочетания этих двух потребностей, то женщина, тем более красивая женщина, может оказаться причиной преступления. Даже находясь далеко от мужа, жена может вызвать разочарование, ревность, зависть, а они — толкнуть человека на любой поступок. Ричарди видел такое многократно и знал, что еще не раз столкнется.
А эта женщина могла бы свести с ума любого мужчину. В ее глубоких и выразительных черных глазах Ричарди увидел много энергии. Она умна и понимает, что красива. Такая смесь сильнее любой взрывчатки.
— Сколько времени вы не виделись с вашим мужем, синьора? — спросил он.
— По-моему, три месяца, примерно с Рождества.
Ричарди внимательно взглянул на нее.
— Вам это кажется ненормальным, верно? Я это знаю. Но моя семейная жизнь никогда не была нормальной. С Арнальдо было невозможно иметь семью. Он… ему надо было бы жить одному. Вот именно. В сущности, мы были женаты только потому, что это удобно для него. Наш брак был полезен для его карьеры, тем более сейчас такое время, что невозможно делать карьеру и оставаться на виду без добропорядочной семьи. Значит, нужен брак, более того, хороший в глазах публики.
— А вы, синьора? Какую выгоду получали от этого вы?
Ливия, кажется, не заметила ядовитой насмешки в голосе комиссара. Она смотрела перед собой невидящими глазами и вспоминала прошлое.
— Какая выгода? Выгода быть женой величайшего гения всех времен и мужчины, которого любишь. То есть веришь, что любишь. А может, любила раньше. Вы женаты, комиссар?
— Нет, не женат. А как вы поженились? Расскажите мне об этом, синьора.
— Не знаю, как это вышло. За все эти годы я не вспомню ни одной минуты, когда бы чувствовала его моим. Конечно, был дом, мебель, праздники. Важные особы, партия, власти. Картины, статуи. И награды. И поездки. Улыбки для прессы, фотовспышки. И даже аэропланы. Спальные вагоны и снова улыбки. Но исключительно вне дома. В доме я только ждала. Ждала чего?
— А он? Что делал он в это время?
Ливия продолжала смотреть в пустоту, вспоминая свое одиночество.
— Он все время был в поездках. Когда возвращался, я возмущалась и требовала объяснений. А он: «Как ты смеешь? Знай свое место! Я живу, я великий Вецци. Дай мне жить, от пусти меня!» И любовь…
— Что же с любовью?
— Любовь кончается. Руки, которые обнимали тебя, превращаются в две перекладины забора и не пускают. Лицо, которое ты во сне ласкала своим взглядом, становится символом твоего конца и конца твоих надежд. И карьеры тоже. Я была хорошей певицей, вы это знаете, комиссар? По-настоящему хорошей. Я пела в Нью-Йорке и в Лондоне. И здесь, в Сан-Карло, в двадцать втором году пела «Итальянку в Алжире». Но я все это принесла в жертву на алтарь божественного Вецци. Не знаю, почему он женился на мне, не знаю, почему захотел именно меня. За минувшие годы я неоднократно задавала себе этот вопрос. Он мог получить любую женщину, какую хотел, — дворянку, наследницу огромного богатства, но захотел меня. Когда нас познакомили, я была невестой одного графа из Флоренции, но Арнальдо даже не обратил на это внимания. Он стал ухаживать за мной, засыпал розами, письмами, телеграммами. Он словно сошел с ума. Позже я видела его таким в других случаях. Когда он чего-то хотел, не важно, о чем шла речь, он не знал ни сна, ни отдыха, пока не получал желаемого. Так было и со мной.
Ричарди внимательно слушал Ливию и искал в ее словах семя, из которого могла вырасти месть. Но не находил.
— Неужели вы не чувствуете ни злобы, ни гнева на мужа за такую жизнь? Не считаете, что он обокрал вас?
Взгляд Ливии переместился вверх и снова остановился на зеленых глазах комиссара. А потом погрузился в их глубину на одну бесконечно долгую минуту. Она увидела в этих глазах, что комиссару знакомо страдание, и прочла в них известное ей чувство — боль.
— Вы потеряли кого-то, комиссар? Вы когда- нибудь тосковали по человеку, которого очень любите?
Ричарди ответил не сразу, на мгновение вспомнив призраков из сквера возле площади Сан-Мартино — молодого мужчину с желтоватой слюной во рту, который, обхватив руками свой живот, повторял «без тебя нет жизни», и висевшую на дереве женщину, которая спрашивала «почему?».
— Скажем так, мне знаком этот вид тоски. Я часто сталкивался с такими случаями в своей работе и знаю, что такое утрата.
— Если вы знаете, что такое утрата, значит, должны знать и о том, как она превращается в часть жизни человека. К ней привыкают, продолжают с ней жить. Я привыкла к своей утрате. Шесть лет назад я родила от Арнальдо сына. Я тогда думала, муж снова будет радоваться, а я верну себе потерянную любовь. Но сложилось иначе. Бог, который приговорил меня до конца жизни сидеть в тюрьме, сам отнял у меня ту радость, которую дал. Что лучше, быть слепым от рождения или ослепнуть? Не знать, что такое цвета, или хотя бы иметь возможность вспоминать их? Этот вопрос я тоже задавала себе тысячу раз. Вообще все эти годы я задавала себе одни и те же вопросы.
— Что же случилось с вашим мальчиком?
— Он умер от дифтерита, прожив всего год. Арнальдо не простил мне этого, как будто я убила сына. Он сказал мне: «Ты не сумела даже быть матерью». Ему был нужен сын. Нужен так же сильно, как жена, даже больше. Это наследник, его продолжение. И доказательство его мужской силы, плодовитости его семени. Доказательство, которое можно предъявить партии и родине. Какая глупость! Разве это не глупость, комиссар? Или вы из тех, кто верит во все это?
— Нет, я не из тех. Что случилось потом, после смерти сына? Вы не стали ближе друг другу?
Ливия вздохнула и провела рукой по собранным в узел волосам.
— Нет. Но мы никогда и не были близкими людьми друг для друга. В любом случае, если сын соединяет супругов, его потеря может окончательно отдалить их друг от друга. Нашего брака с Арнальдо как будто никогда не существовало.
Она замолчала и задумалась о чем-то своем. Потом взглянула комиссару прямо в глаза и спросила:
— Вы когда-нибудь видели призраков, комиссар?
— Кто знает. Возможно, иногда и видел. Не исключено, мы все их видим.
— Я живу с призраком моего мальчика. Он всегда со мной рядом, я с ним разговариваю. Иногда мне кажется, что я его вижу. Я даже чувствую его в своих руках, ощущаю его вес.
— А ваш муж? Что было с ним потом?
— Он окончательно пошел своим путем, даже для приличия не пытался делать вид, что мы вместе. Мы с ним встречались только на официальных праздниках, да я раза два слушала его пение. У него были свои любовные истории, у меня свои. И меня тоже не мучила совесть.
Одна бровь Ричарди изогнулась.
— Ваши любовные истории? — спросил он.
Ливия гордо подняла подбородок.
— Я женщина. Я смертельно ранена, но еще жива. Да, мне нужно было чувствовать, что меня еще ценят мужчины. Видеть, что могу еще вы звать у мужчины заинтересованный взгляд или улыбку, получить букет роз или любовное письмо. И кому я должна была хранить верность? Тому, кто бывал дома раз в несколько месяцев? Тому, кто не стеснялся унижать меня, появляясь на людях с другими женщинами? Если бы вы видели, какая жалость была написана на лицах у наших друзей и важных знакомых! Возможно, таким образом я надеялась причинить ему немного вреда.
— Прошу вас, синьора, извините меня. Я не хотел вас обидеть, это меня не касается. Я лишь хотел узнать, есть ли кто-то, кто хотел бы каким-нибудь образом избавиться от вашего мужа. Например, для того, чтобы получить вас.
— Нет, комиссар. Я уже много месяцев ни с кем не встречаюсь. Вы легко можете это проверить. Всю эту неделю я провела в Пезаро, у своих родителей. Одна, как всегда.
Прощаясь с Ричарди, Ливия, перед тем как опустить на лицо вуаль, повернулась к нему и неожиданно улыбнулась сияющей и очень нежной улыбкой. Потом склонила голову и посмотрела на него долгим глубоким взглядом.
— Я остановилась в «Эксцельсиоре», комиссар. Если я вам понадоблюсь, чтобы сообщить еще что-то, пошлите за мной. В любом случае завтра утром я буду в больнице на опознании.21
Ричарди увидел, что Майоне еще не ушел, и поручил бригадиру проводить Ливию до гостиницы, а также проверить в полицейском управлении Пезаро, все ли время Ливия находилась там в те дни, которые назвала, и действительно ли была одна.
После этого комиссар решил вернуться домой, ему было холодно.
По дороге он мысленно пытался расставить по порядку те факты, которые узнал за этот долгий день опросов. Он испытывал знакомое тревожное ощущение: чего-то не хватает. Будто он забыл что-то сделать, потерял какую-то вещь или неправильно оценил некое обстоятельство. Кто-то сказал что-то важное и необходимое, а ему никак не удавалось вывести это «что-то» на поверхность сознания и использовать. Кто же это был? И что сказал?
Ветер срывался, чем дальше, тем сильнее. На опустевшей улице слышалось его завывание в воротах домов, стук ставней и цоканье копыт чьей-то лошади по большим камням мостовой. Няня приготовила ужин и ждала комиссара, а сама тем временем шила что-то для какого-то дальнего родственника из Фортино. Увидев питомца, она, как всегда, принялась заботливо ворчать:
— Новое дело, да? Еще одно убийство. Это сразу видно, у вас лицо меняется. Дело для вас становится навязчивой идеей. Когда человек на работе, он работает. Но дома он должен думать о своих делах. А вы — нет, вы всегда думаете о мертвецах, крови и ножах. Почему бы вам вместо этого не подумать, как создать семью? Уже вводят новый налог, его должны платить те, кто не женат. Так что же вы делаете — платите налог? Чего вам-то не хватает? Вы могли бы подцепить лучшую женщину Неаполя, вы же красивый и богатый. И еще молодой. Думаете, всегда будете молодым? Мне вот кажется, я только вчера была красивой девчонкой, а сейчас старая развалина. И вся моя жизнь прошла рядом с кем? С человеком, который даже не хочет иметь детей! Не желает хоть немного порадовать бедную старушку! Сколько мне потребуется мужества это терпеть!
Ричарди, которого успокаивали жалобы няни как фоновый шум, ужинал, размышляя о своем деле. Он, несомненно, выяснил, каким человеком был Вецци. Темная, ужасная личность, в которой соединились все самые худшие стороны человеческой натуры. Невероятно талантливый, благодаря своему таланту он умел очаровывать людей. Но на ком он пробовал свои чары? На людях своего окружения, за пределы которого практически не выходил.
Однако у Вецци была жена, красивая и вначале влюбленная в него. Возможно ли, что он не понял, какую драму она пережила, потеряв своего маленького сына? Ливия действительно красавица. Несомненно. Даже он, обычно мало обращавший внимание на женскую красоту, заметил это. Восхитительная женщина. И есть в ней что-то кошачье. Она уж точно не внушает доверия, и ее присутствие не успокаивает. А няня продолжала свое:
— Спокойная, тихая женщина, вот кто вам нужен. Такая, которая сможет заботиться о вас, когда я умру, а это скоро случится, судя по тому, как болят мои старые кости. Только я одна и знаю, как устаешь от работы, чтобы поддерживать в порядке этот дом. А еще стирай, гладь, развешивай, пришивай пуговицы, которые вы все время теряете. И готовь ужин, который остывает, потому что вы никогда не возвращаетесь домой по вечерам. Разве это жизнь?
Можно ли убить человека из-за женщины? Он видел, как людей убивали из-за гораздо меньшего, чем глаза Ливии и аромат ее тела. Но кто мог войти в коридор гримерных во время спектакля? Чужака заметили бы все, но свой человек, кто-то из театра, мог пройти незамеченным. Вошел в гримерную и вышел из нее? Но как? Ричарди рассеянно улыбнулся Розе, поцеловал ее в лоб и пошел в свою комнату.Морские волны, подгоняемые ветром, с ревом обрушивались на скалы. Из окна номера на третьем этаже отеля «Эксцельсиор» просматривались высокие гребни пены, ночью обычно серые, и лодки рыбаков, пришвартованные далеко от берега, беспорядочно качающиеся на волнах. Ливия курила в темноте и смотрела на морской пейзаж, который буря заставила двигаться.
Она могла бы уйти отсюда, Марелли, импресарио Арнальдо, пригласил ее на ужин. Он сказал Ливии, что теперь она могла бы вернуться на сцену, поскольку фамилия Вецци больше для нее не препятствие, а, напротив, прекрасная реклама. Теперь над ней больше не будет довлеть тень великого тенора. «Теперь» — и это главное! Теперь она свободна.
Но чувствует ли она себя свободной? Или появится еще один призрак — образ Арнальдо? Его дыхание, его руки. Голос. Арнальдо, каким он был вначале, и Арнальдо, каким стал потом. Может быть, судьба такого человека, как он, и могла сложиться только так. Она боялась увидеть труп — боялась, что в конце концов это окажется не он.
Ливия не знала, почему заговорила сегодня с комиссаром о своих отношениях с мужем. Затягиваясь сигаретой, она подумала, как давно ни с кем не говорила о нем. Даже ее родители, которые всегда были с ней рядом, очень заботились о ней и после смерти Карлетто называли «бедная Ливия», много лет не слышали от нее ни одного слова об Арнальдо. Не спрашивали о нем, потому что, конечно, догадывались, как обстоят ее дела. А сегодня в такую серьезную минуту она призналась незнакомому человеку в своих самых потаенных чувствах.
Ливия подумала о привычке страдать, которую интуитивно уловила в Ричарди. Он делал чужое страдание своим, потому боль стала частью его жизни.
Она без труда призналась себе, что ее привлекает этот мужчина с холодным, непроницаемым взглядом. Она отказалась от приглашения Марелли, поужинает с ним в другой раз. Ее карьера ждала столько времени, подождет и еще вечер.
Ливия грустно улыбнулась в темноте, вспомнив зеленые глаза Ричарди. За стенами звучали жалобы ветра и волн.Энрика в своей теплой и ярко освещенной кухне мыла посуду, поужинав вместе с семьей. Там, как обычно, царил такой беспорядок, словно прошел целый батальон голодных солдат.
Из других комнат до нее долетали крики братьев, плач племянника, спор отца с матерью, сестрой и зятем. Энрике было почти приятно после ужина ставить все вещи на места — терпеливо и целеустремленно. Любовь к порядку была основной чертой ее характера, проявлением мягкости и упорства. Она не хотела, чтобы ей помогали, с ласковой улыбкой отказывалась от предложений матери, страдающей артритом, и младшей сестры, которой надо было ухаживать за сыном-младенцем. Ей достаточно было, чтобы никто ее не торопил и не входил во время работы в кухню — в ее маленькое царство. Такая она, Энрика, — спокойная, улыбчивая, молчаливая. Не поворачиваясь, она взглянула в окно. Пока ничего.
В этот вечер голоса старших звучали возбужденно. «Политика, — подумала Энрика. — Все время политика». По мере того как фашистский режим укреплял свои позиции, мнения людей все больше расходились. Отец Энрики, либерал, был убежден, что свободе постепенно приходит конец. Он говорил, что тому, кто думает иначе, чем большинство, трудно выражать свои взгляды, не пострадав от насилия, а в экономике застой, и доказательство этого — его дочь и зять с маленьким ребенком вынуждены по-прежнему жить с ними.
Зять был компаньоном тестя в торговле, но вступил в фашистскую партию и восторженно верил в ее идеи. Он называл тестя пораженцем, а надо доверять мнению дуче и руководителей партии, то, что они выбирают, пойдет на благо стране. Сейчас надо принести жертвы для того, чтобы потом быть первыми в мире. Судьба Италии со времен Рима — господствовать над другими ради блага человечества. Надо гордиться тем, что мы — итальянцы, и с верой переносить лишения. Когда судьба Италии определится, наступит процветание и благополучие.
Энрике не нравилось, что они не согласны друг с другом. Но она знала, отец и зять любят друг друга, и сегодняшний спор закончится, как обычно, рюмкой коньяка перед радиоприемником. Сама она не знала, что думать об этих спорах. Ей казалось, прав отец, хотя это не делает его счастливым.
Энрика бросила быстрый взгляд на окно. Все еще ничего нет.
Она знала, что родители беспокоятся за ее будущее. Она все чаще чувствовала озабоченность в ласках матери, во вздохах отца, когда он смотрел на нее. Младшая сестра замужем уже больше года после пяти лет помолвки. Когда-то она отказывалась от предложений своих подруг, которые по субботам во второй половине дня приглашали ее пойти с ними на танцы.
Энрика не была красавицей — высокая, в очках из-за близорукости, движения не очень изящные, ноги слишком длинные. Но зато у нее восхитительная улыбка, и несколько молодых людей спрашивали о ней у сестер и подруг. Мягко и тихо, но так, что возразить невозможно, она отказывалась от приглашений, не обижая этим никого. Ей нравилось читать и вышивать. А еще слушать музыку по радио. Романтическую музыку, от которой хочется мечтать. Иногда Энрика ходила в кинематограф. Несколько месяцев назад она видела звуковой фильм и была так им очарована, что плакала. Отец растрогался настолько, что даже немного прогулялся с ней по улицам.
Она поставила тарелку в буфет, стоявший рядом с окном, и бросила взгляд сквозь стекло. По-прежнему ничего.
Энрика от всех скрывала правду. Не хотела никому рассказывать, что в душе не чувствует себя вправе принимать ухаживания молодых людей. Ей казалось, все будут смеяться и примут это за обычные мечты простодушной девушки, а настоящая-то жизнь совсем другая. Ей двадцать четыре года. А она до сих пор одна, и это — истинная правда. Они скажут, что нет смысла вышивать приданое, которое, скорее всего, никогда ей не понадобится. И если она хочет иметь семью, детей и дом, лучше не терять времени зря и начать появляться на людях.
И тогда ей пришлось бы рассказать остальное. Про окно напротив и занавески, которые открываются в нем каждый вечер, правда, в разное время. Про ту встречу возле тележки с фруктами, когда она взглянула в эти глаза. Ни разу в жизни она не видела глаз, в которых было бы столько отчаяния. И о том, что она каждый вечер много часов подряд ощущает на себе лихорадочный взгляд этих глаз — из-за стекла зимой и без него летом, когда горячий южный ветер доносит с Санта-Терезы аромат моря. В этом взгляде заключено все: обещание, мечта, даже горячее объятие. Подумав об этом, она внезапно повернулась к окну. Передняя занавеска была отодвинута. Энрика опустила взгляд, покраснела и на мгновение незаметно улыбнулась: «Добрый вечер, любимый».
Ричарди наблюдал за Энрикой и любовался ее медленными, размеренными и точными движениями.
Чего-то не хватало, какой-то детали, подробности. Он был уверен, что находится близко от разгадки или по меньшей мере на пути к ней. Дело во фразе, которую он услышал, сохранив в дальнем уголке памяти, а вспомнить не может.
Энрика тщательно раскладывала тарелки в раковине — от самой маленькой до самой большой.
Попробуем вспомнить всю информацию — от самых незначительных до самых важных сведений. Важные сведения он помнит хорошо, незачем на них сосредотачиваться.
А вот те, которые на первый взгляд не важны…
Энрика протирала стол тряпкой.
«Припомним то, что было сказано. Кого я слушал первым?»
Энрика расставляла стулья вокруг стола.
«Дона Пьерино. Он мне рассказывал сюжеты опер».
Энрика складывала скатерть, которую перед этим встряхнула.
«Еще священник рассказывал мне про Вецци, каким великим певцом тот был. У него при этом даже голос дрожал».
Теперь Энрика сметала с пола крошки, оставшиеся после ужина.
Ричарди вспомнил, в каком восторге был дон Пьерино. Но ведь помощник настоятеля не присутствовал на репетициях, он сам ясно сказал это.
Энрика закончила приводить кухню в порядок и, довольная своей работой, оглядывала помещение.
«Дон Пьерино сказал, что слышал голос Вецци на пластинках и на других представлениях, а в этот раз — нет».
Энрика доставала шкатулку для вышивания. Сейчас она поставит свой стул возле окна и зажжет лампу. Лучшая минута дня для Ричарди, он видел, как Энрика, сидя у окна, начинает вышивать левой рукой, слегка склонив набок голову. У него задрожало сердце.
«Дон Пьерино сказал мне: «Когда я вчера увидел его вблизи, у меня задрожало сердце от восторга».
В темной спальне произошло нечто необычное, мрачный комиссар Ричарди в халате и с сеткой на волосах улыбнулся и тихо сказал: «Спасибо. И спокойной ночи, любимая».22
Дон Пьерино поднял над головой облатку во время освящения Святых Даров. Никогда он не чувствовал так сильно близость к Богу, как во время освящения. Он — посредник между Богом и миром людей, он берет частичку рая, чтобы отдать его своим прихожанам. Ради этого он стал священником.
Он склонился перед алтарем, прижался лбом к белой льняной ткани, которой был накрыт мрамор. Снаружи доносились жалобный вопль ветра и чей-то голос.
Дон Пьерино поднял взгляд и увидел в полумраке (было семь часов утра) знакомую фигуру.
В глубине церкви стоял, широко расставив ноги, мужчина с непокрытой головой, но без шляпы в руке. Руки он держал в карманах пальто, на лицо ему падала прядь волос. Сняв облачение и выйдя из ризницы, дон Пьерино оказался перед ним.
— Комиссар! Какой добрый ветер принес вас сюда? Этот вопрос сегодня очень к месту!
Ричарди поморщился.
— Вам уже с утра так весело, падре? Отчего бы? Вы хорошо позавтракали или вам помогает вера?
— Конечно вера, и я еще не завтракал. Не выпьете ли со мной кофе с молоком в ризнице?
— Кофе с печеньем, но в «Гамбринусе», напротив. Угощаю я.
— Разумеется, вы. Я же дал обет бедности, вы об этом помните?
Город за стенами церкви уже проснулся. Бригада рабочих в спецовках ждала, пока отъедет от остановки троллейбус до сталеплавильного завода в Баньоли. Несколько учениц в черных фартуках и пелеринах шли в сторону полузакрытого пансиона на площади Данте. Извозчики и такси начали съезжаться на площадь Плебисцита. Они будут дожидаться предпринимателей, которые скоро заполнят улицы. Каменщики шли группами по три-четыре человека к побережью, где сейчас покрывали улицу асфальтом.
— Падре, я побеспокоил вас, чтобы задать один вопрос. Вчера утром вы сказали мне, что в этот раз не слышали пения Вецци. Это верно?
— Разумеется, комиссар. Когда он репетировал, двери были строго закрыты для всех. К тому же он участвовал только в генеральной репетиции. А в тот вечер, вы это хорошо знаете, он не успел запеть.
Ричарди наклонился к нему и сказал:
— Но я помню, вы сказали, что видели его вблизи. Или я неверно вас понял?
Дон Пьерино печально улыбнулся.
— Нет, комиссар, вы поняли верно. Даже думаю, я был одним из последних, кто видел его живым, не считая, разумеется, его убийцы.
— И при каких обстоятельствах это случилось? Прошу вас, падре, расскажите мне об этой встрече во всех подробностях, это очень важно.
— Все просто. Я стоял в том закутке наверху лестницы, теперь столь печально известном, лестницы, которая ведет от садового входа к гримерным. Должно быть, я нечаянно высунулся наружу, там не так уж много места, поверьте мне, и загородил собой часть лестницы. Вдруг чувствую, как кто-то меня толкнул — и достаточно сильно, я даже чуть-чуть покачнулся. Поворачиваюсь и вижу огромного человека, высокого и толстого. Он мне сказал «извините», а я ему «это вы меня извините» или что-то в этом роде. Вы ведь знаете, я не должен был там находиться. А потом я увидел, как он входит в гримерную Вецци, ту, что под лестницей.
Ричарди, предельно сосредоточенный, не сводил глаз с лица священника.
— А как он выглядел, падре? Во что одет, вы помните?
— На нем было пальто, черное, длинное. И белый шарф, который закрывал почти все лицо. На голове черная шляпа с широкими полями, надвинутая почти на глаза. Нет, лица я не видел. Но это точно был Вецци, а если бы нет, зачем тому человеку входить в его гримерную?
«Вот именно, зачем?» — подумал Ричарди.Сначала появился ее запах. Ричарди поднял голову от отчета, который составлял, когда по его чувствам вдруг ударил этот особенный пряный запах дикого леса. За мгновение до того, как сознание связало запах с человеком, в дверях кабинета появился Майоне и объявил:
— Комиссар, к вам синьора Вецци.
Ричарди велел ее впустить, Ливия вошла в кабинет. Она была одета в строгий черный костюм с юбкой до середины икр, которая подчеркивала мягкие очертания ее бедер. Жакет, застегнутый до самой шеи, подчеркивал большую, но не тяжелую грудь. Пальто с меховым воротником она перекинула через руку, на плече на длинном ремешке висела сумочка. Шляпа немного сдвинута набок, черная вуаль поднята. На лице ни следа бессонницы, хотя, подумал Ричарди, Ливия вряд ли хорошо отдохнула этой ночью. Большие черные глаза, полные жизни, смотрели внимательно, легкий макияж смягчал их выражение. На полных губах порхала легкая улыбка.
— Каким я вас оставила, таким же вижу снова, комиссар. Вы не уходите из кабинета на ночь?
У Майоне, продолжавшего стоять в дверях, изогнулась бровь.
— Телом — да, синьора, но только телом. Как вы себя чувствуете? Вы в силах выдержать предстоящее?
— Конечно, комиссар. Для этого я и приехала, хотя мне будет трудно.
Ричарди велел Майоне приготовить к поездке один из трех автомобилей управления и предупредить доктора Модо об их визите.
Короткий путь до больницы прошел в молчании. Машину вел Майоне, это давалось ему не очень легко. Его ругательства по поводу неожиданных препятствий единственные нарушали тишину.
Ливия опустила на лицо вуаль и старалась тихо дышать. Она чувствовала присутствие Ричарди рядом, очевидно, он о чем-то напряженно думал.
Комиссар же в это время размышлял о том, что недавно услышал от дона Пьерино.
Совершенно ясно, человек, который толкнул священника, не Вецци. В этот момент тенор был уже мертв. А если и нет, то, несомненно, загримирован и запачкал бы гримом шарф, а на шарфе не было ни пятнышка.
Но тогда почему этот человек вернулся в гримерную? Почему, убежав через окно, не скрылся в темноте, а возвратился, рискуя быть замеченным? И наконец, как он мог быть уверен, что труп за это время не обнаружат? По-прежнему слишком много неясностей. Но Ричарди был уверен, что выиграл важное очко в своей партии против убийцы.
В покойницкой больницы их встретил доктор Модо в белом халате. Скульптурная красота Ливии явно произвела на врача большое впечатление, и он выразил вдове соболезнование.
— Спасибо, доктор. Я хотела бы сказать вам, что мучаюсь от боли, которую ничто не может утешить. Однако, возможно, это не боль, а печаль о прошлом, смутная тоска и грусть.
— Мне жаль, синьора, очень жаль. Нет ничего печальней, когда человек умирает, а его смерть ни у кого не вызывает боли.
Ричарди слушал их, стоя в стороне. При этих словах он вспомнил про слезы, которые оставили следы на лице паяца, — две больших темных полосы на слое грима. Комиссар мысленно увидел его полузакрытые глаза и полусогнутые ноги, услышал слова его последней песни. Нет, боль была — боль утраты, горе человека, у которого отняли столько лет его будущей жизни.
Больничный служащий подкатил к ним тележку с мертвым телом под белой простыней. Ливия и Ричарди встали с одной стороны от нее, Модо с другой. Врач поднял край простыни и открыл лицо куклы, которая раньше была человеком. Все трое, молча, смотрели в это восковое лицо. Взгляды останавливались на маленьком, размером с мелкую монету, синяке на скуле и разрезе с четкими краями в правой части шеи. Глаза и рот были полуоткрыты, словно труп испытывал утонченное удовольствие, например слушая музыку, звучавшую для него одного. В центре горла виднелся шов — след вскрытия.
— Это он, — выдохнула Ливия и так сжала руки, что они побелели.
Ричарди вынул одну руку из кармана и подхватил вдову под локоть, та оперлась о него, чтобы не упасть.
— Извините, — сказала Ливия. — Я думала, что подготовлена. Я так много думала об этом. Но, может быть, к этому невозможно подготовиться?
Доктор вздохнул, эта ситуация была ему хорошо знакома. Он снова накрыл труп простыней и сделал знак служителю, который ждал в стороне. Тот укатил прочь тележку, и больше никто не видел Арнальдо Вецци во плоти.
В маленькой комнате перед покойницкой доктор предложил Ливии сигарету, и, когда зажигал ее для вдовы, у него дрожали руки.
— Какая нелепость! Такое величие, такие мечты. Волшебный голос, не имевший равных. Дерзость, упрямство и всемогущество. А потом абсолютная тишина и молчание.
Доктор Модо вздохнул:
— Так бывает всегда, синьора. Не имеет значения, кем был человек. Один и тот же полный достоинства вид, молчание. Как бы они ни умер ли — на войне или от болезни. Сколько бы людей ни ждали здесь, тот, кто там, за дверью, всегда один и молчит.
Ричарди услышал это и подумал: «Ты говоришь — молчание, доктор? Ты не представляешь себе, сколько им еще нужно сказать. Они поют, они смеются. И говорят. И орут. Только вы этого не слышите. Тут дело в устройстве уха. Мертвые издают такие звуки, которых вы не можете слышать. А я их слышу — и сколько!»
Ливия поблагодарила доктора. Он сказал ей:
— Считайте, что я в вашем распоряжении. Кто заберет отсюда тело для похорон?
— Этим займется Марелли, импресарио покойного.
И так далее, и так далее. Подробное красноречие смерти.
Обратный путь был не таким, как путь туда. Ливии стало намного легче по нескольким причинам сразу. Она постепенно осознавала, что в любом случае важная глава ее жизни закончилась. В этом чужом для нее городе, дрожа от странного, не по сезону холодного ветра, она, возможно, снова обрела свободу, которую не искала много лет. И лицо Арнальдо, искаженное смертью, больше не было злым. Ливия подумала, что, возможно, со временем сможет безмятежно вспоминать то немногое хорошее, что связывало ее с мужем — прекрасные минуты начала их знакомства и первые годы брака.
— Вы верите в судьбу, комиссар?
— Нет, синьора. В нее я не верю. Я верю в людей и в их чувства. В любовь, в ненависть. И в голод. Но прежде всего в боль.
Говоря это, Ричарди все время смотрел вперед, втянув голову в плечи так, что ее прикрыл с боков поднятый воротник пальто. Ливия смотрела на острый профиль своего спутника и непослушные волосы, упавшие ему на лицо. Она чувствовала, что Ричарди сейчас далеко от нее, говорит из другого мира или времени.
Майоне вел машину молча, даже не ругал босоногих уличных мальчишек, перебегавших улицу вслед за своим тряпичным мячом, и газеты, которые гнал по земле ветер. Сейчас он внимательно смотрел на отражение комиссара в зеркале заднего вида, он никогда не слышал в голосе друга столько сосредоточенности.
Женщина заговорила снова:
— И что же? Каковы, по-вашему, возможности человека создать себе немного счастья в жизни?
— Столько, сколько он хочет, синьора. А может быть, ни одной. Правда, существуют иллюзии. И они преследуют каждый день, каждую минуту. Но это всего лишь воображение.
Ливия поняла, что мысленно Ричарди сейчас далеко от них и мысли его блуждают непонятно где. Поэтому она не проронила больше ни слова до самого полицейского управления.
По приезде Майоне спросил Ливию, не нужно ли ей в гостиницу. Она ответила, что предпочитает прогуляться по улице, несмотря на ветер, ей необходимо побыть на свежем воздухе. Затем она подошла к Ричарди:
— Комиссар, я пока поживу в этом городе. Сейчас я не готова вернуться домой. Подожду здесь конца расследования, если это не займет много времени. Название моей гостиницы вам известно. Если понадоблюсь, вы знаете, где меня искать.
— Разумеется, синьора. Уверяю вас, что буду помнить об этом.
Опять ее сигнал-намек не принят. А сколько раз ей хватало всего одной улыбки или слова, чтобы мужчина начинал за ней ухаживать! Она не знала, почему ее так волновали эти глаза и этот голос. И как дать понять Ричарди, что она хотела бы встретиться с ним и поговорить не об убийстве мужа, а о чем-то другом.
Она решилась:
— Что с вами не так, комиссар? Мы всякий раз ведем два разговора одновременно, словами и взглядами. Почему на вас все действует не так, как на других? Может быть, вы не испытываете никаких чувств?
Майоне, стоявший в нескольких метрах от них, тихо кашлянул. Ричарди поморщился, а потом сказал:
— Если бы так, я жил бы спокойней. Но у вас сейчас горе. Вам нужно искать укрытие от бурь в другом порту.
Ливия стояла неподвижно и смотрела на него. Ветер слегка шевелил вуаль над ее изящной шляпкой. Ее глубокие черные глаза наполнились теми слезами, которых не было, когда она увидела своего мужа мертвым. Потом она повернулась и ушла.23
Придя вместе с Майоне в свой кабинет, Ричарди сказал бригадиру, что должен еще поговорить с доном Пьерино, с управляющим театром и с Басси. Первым пришел секретарь, на этот раз явно озабоченный.
— Добрый день, комиссар. Простите меня, но я уже почти сбит с толку вашими постоянными вызовами. Я рассказал вам все, что знаю. Что еще вам нужно?
— Вы что-то скрываете, синьор Басси? Если да, советую вам рассказать правду. Если же нет, достаточно ответить на наши вопросы сейчас и каждый раз потом, когда возникнет в том необходимость. Тогда вам будет нечего бояться.
— Хорошо, хорошо. Мне нечего скрывать. Что вы хотите знать?
— Поговорим о Рождестве. О вашем с Вецци приезде в Неаполь примерно двадцатого декабря. Я хочу знать, куда Вецци ходил и ездил в эти дни, по крайней мере о тех случаях, которые известны вам.
— Мы выехали из Милана двадцатого утром и прибыли сюда двадцатого же поздно вечером. С нами был синьор Марелли, импресарио. Мы собирались ехать обратно вечером двадцать первого, нужно было только согласовать сроки контракта, взглянуть на декорации, снять мерку для костюмов и все такое. Но уехали только двадцать третьего вечером, едва не встретили Рождество в Неаполе. Я два раза менял срок заказа билетов.
Ричарди внимательно слушал.
— А отчего понадобилось переносить срок заказа?
— Не имею об этом ни малейшего представления. Так захотел маэстро. Он, как обычно, не объяснил причину своих поступков. Мы могли только принимать к сведению его желания и действовать согласно с ними.
— Он не ходил в театр? Я имею в виду, по поводу того, что его касалось, хотя бы посмотреть на сцену и оркестр.
— Какой там театр! Он зашел туда только раз, двадцать первого утром. Небрежно бросил взгляд на декорации, сказал пару слов управляющему, позволил портнихе снять с себя мерку для костюмов и потом исчез на три дня. Нет, комиссар, поверьте мне, театр тут ни при чем. Тут другое. Я думаю, любовная история. Но, разумеется, у меня нет доказательств.
— Куда же он ходил?
— Этого я не знаю. Вечером он возвращался в гостиницу очень поздно и сразу же шел спать, даже не поздоровавшись, как обычно. Мы с синьором Марелли целых два дня играли в карты в салоне с видом на Везувий.
Больше Басси ничего не мог сказать и был отпущен. Ричарди задумался, но тут Майоне нарушил молчание:
— На железнодорожной станции можно проверить перенос заказа билетов, узнать, куда и когда ездили все трое. Управляющий еще не пришел, может быть, заставляет себя ждать, чтобы придать важности своей особе. Сообщить вам, когда он придет?
— Конечно. А теперь, наконец, уйди отсюда.
Уже взявшись за ручку двери, бригадир остановился и сказал:
— Если вы разрешите, комиссар… я хотел бы кое-что сказать.
— Говори.
— Уже три года, как я работаю рядом с вами. Вы знаете, с тех пор, как мой сын… Лука… В общем, в то время вы стали мне дороги. Никто не хочет работать с вами. У нас даже говорят, вы не человек. Потому что вы говорите мало и неохотно, работаете много и не останавливаетесь, пока не найдете виновного. Но мне нравится работать так, потому что наша работа не такая, как другие.
— И что же?
Майоне продолжил не сразу, хотя твердо решил досказать до конца то, что подготовил.
— Так вот. Никто не уважает вас больше, чем я. И никто не знает лучше меня, что вы вкладываете всю душу и все силы в работу. Но… вам уже больше тридцати лет, и по возрасту вы мне в сыновья годитесь. Своего сына я потерял. Иногда я смотрю на вас и думаю, какой вы хороший человек. И в душе очень добрый, я это чувствую и знаю. Но вы один, комиссар. А когда человек один, он вянет и умирает. Я бы за эти годы умер сто раз, не будь у меня жены и детей. Наша профессия такая, работа понемногу занимает в жизни все больше места, как вино, когда оно заливает погреб. В конце концов она заполняет собой всю жизнь. Это ошибка так жить.
Ричарди слушал его молча. Может быть, ему стоило упрекнуть бригадира за фамильярность. Но тот был так смущен, и это тронуло Ричарди. Лицо Майоне покраснело, он постукивал ногой по полу и смотрел на переплетенные пальцы своих рук. «Пусть он продолжает», — решил Ричарди.
— Я иногда говорю об этом с женой. Она ведь знает вас — помнит, как вы поздоровались с ней на похоронах. И мы говорим, что такому человеку, как вы, грех быть одному. Все время работа и работа. Знаете, я иногда даже думал… Есть мужчины, которым не нравятся женщины, не интересуются ими. И я думал, комиссар, не в обиду вам будь сказано, что, может быть, вы из таких. Но сегодня… эта синьора. Пресвятая Богородица! До чего она красива! И так ведет себя, когда муж только что умер, хотя он и был негодяем, это все говорят. Поэтому я дал бы вам совет, как отец сыну. Вы можете заявить мне: «Как ты смеешь, Майоне! Не лезь в чужие дела!» Но если я промолчу, меня совесть замучит. Комиссар, оторвитесь от работы на полдня и сводите эту синьору куда-нибудь пообедать.
Майоне глубоко и с облегчением вздохнул, словно камень с души свалился. Ричарди встал с кресла, подошел к бригадиру и положил руку ему на плечо, как в тот день, когда сообщил о смерти сына.
— Нет, я тебя благодарю. Я знаю, что дорог тебе, и сам по-своему люблю тебя. Извини, если я иногда бываю грубым с тобой, у меня странный характер. Но поверь, мне хорошо так, как сейчас. И передай жене привет от меня.
Майоне взглянул ему в глаза, улыбнулся и вышел из кабинета.Спинелли, управляющий театром, как всегда, был невероятно возбужден. Он ворвался в кабинет, словно буря, мгновенно остановился, огляделся и заговорил:
— Вот и я, пришел по вызову, не замедлив. Добрый день, комиссар! У вас есть новости? Вы обязаны объяснить мне, как идет расследование. Кроме того, я полагаю, занимаемая должность дает мне на это право.
Ричарди, как обычно, ответил ему грубее, чем было необходимо. Он считал это правильным, такого человека ничем иным сдержать нельзя.
— Когда поступят новости, вы узнаете о них, синьор. А сейчас будьте добры только отвечать на вопросы, которые я вам задам.
Суровость Ричарди снова заставила управляющего замолчать, Спинелли принял свой обычный оскорбленный вид и заявил:
— Я в вашем распоряжении, комиссар.
— В декабре прошлого года Вецци и Марелли приезжали сюда, чтобы согласовать подробности контракта на спектакль «Паяцы». Это верно?
— Да, это все отмечено в документах. Я веду дневник моей работы в Королевском театре на случай, если нужно отчитываться по ней. Я прекрасно помню их приезд. Они прибыли вечером двадцатого. Мы ждали их с утра, но для Вецци такое поведение не новость. В театр они пришли двадцать первого и оставались в нем все утро.
— Они разговаривали с вами?
— Я поздоровался со всеми троими, как мне положено. Потом остался с Марелли решать административные вопросы. Вецци и Басси вместе с директором сцены, костюмершами и режиссером смотрели эскизы, снимали мерки и тому подобное. В час обеда они ушли.
— Вы не можете вспомнить, произошло ли тогда что-нибудь необычное?
— Нет. Помню только, когда стало известно, что они идут к нам, собралась маленькая толпа любителей оперы, певцов и музыкантов. Вецци в театральной среде слыл настоящей легендой. Они хотели увидеть его, получить автограф. Он рассердился и пожелал остаться один. И встречался только с теми, кого я вам уже перечислил.
— А что потом?
Управляющий удивленно посмотрел на него, высокомерно изогнув бровь:
— Разве вы меня не слышали? Они ушли раньше часа дня. Даже отказались от приглашения пообедать со мной. Я не знаю, когда они уехали из города.