Болезнь Марины
Шрифт:
И еще раз он испустил свой удивленный звук; "О!", и все продолжал смотреть вверх.
Марина взволнованно заходила по комнате.
Вечером пришел Темка. Марина в разговоре то и дело задумывалась, так что Темка, наконец, удивленно спросил; - Чего это с тобой?
– Ничего.
И горячо прижалась к нему, И была долгая ночь. И были долгие разговоры. Страстные и странные.
– Нет! Так не хочу!
– Ну, Маринка, да что с тобой! Ужли ж хочешь, чтобы так было, как полтора года назад? До ребят ли нам сейчас? Подожди, дай кончим, теперь
Марина вызывающе ответила:
– Нам - до ребят ли! О себе говори. Тебе не до того?
Подумаешь, - самое тут важное, до того ли тебе это, или не до того... Темка! Пойми!
– Она села на постели, с тоскою простерла голые руки в темноту.
– Хочу белобрысого пискуна, чтоб протягивал ручонки, чтоб кричал: "Мама!" Прямо, как болезнь какая-то, ни о чем другом не хочу думать. И ты мне противен, гадок, и все это мне противно, если не для того, чтоб был ребенок!
Темка вскочил и быстро стал одеваться. Открыл электричество. Марина враждебно следила за ним из-под одеяла. Было четыре часа утра. Он сердито ушел.
В конце концов Темке пришлось уступить. И случилось то, чего желала Марина.
Опять было ей очень тяжело. Опять изводили тошноты и постоянно болела голова. Но в душе жило сладкое ожидание, и Марина с торжествованием несла все тягости. Отлеживалась и бодро бралась опять за учебники. И с одушевлением вела кружок текущей политики на прядильной фабрике.
Месяцы шли. Однажды возвращалась Марина из фабричного клуба с девчатами своего кружка. Горячо говорили о революционном движении в Индии, о Ганди, о налетах на соляные склады и "красных рубашках". Комсомолка-работница Галя Андреева поглядела на выпирающий живот Марины, вздохнула и сказала:
– Эх, Маринка, Маринка! Здорово ты насчет текущей политики загинаешь. Так по всему свету все и видишь, где что и что к чему. А осенью что будет?
– Она вопросительно положила руку на живот Марины.
– Бросишь нас. Всегда так: заведется ребенок - и бросает девчонка всякую работу.
Марина расхохоталась:
– Дура ты, Галька! Чем до такого мещанства дойти, да я лучше бы сейчас сбросилась с этого моста в Яузу. Можно и ребенка иметь, и не уходить с общественной работы.
Другая комсомолка-работница, замужняя, грустно возразила:
– Все мы так говорим. Не знаешь ты еще, сколько ребята заботы берут.
– Ну, вот увидишь, - самоуверенно сказала Марина.
Часто Марину охватывало теперь чувство усталости и большой беспомощности. Иногда на улице, и особенно в очередях за хлебом или молоком, сильно кружилась голова. И вообще все трудней становилось жить одной.
Темка переселился из общежития к ней. Он помогал, в чем только мог и на что хватало времени. Был к Марине нежен и внимателен. Но - что скрывать? Неловко как-то было ему, когда он теперь шел с нею по улице, и встречные, особенно женщины, быстрым и внимательным взглядом окидывали выпячивающийся живот Марины. И как у ней походка изменилась!
Прежде ходила быстро и словно на пружинах, а теперь медленно переваливалась с ноги на ногу, как гусыня. Сидела,
И однако, несмотря на все это, Темку сильно тянуло к Марине. Она была ему по-прежнему желанна. Но для нее ласки его были теперь совершенно невыносимы, она судорожно отталкивала его руки, а на лице рисовалось отвращение. Темка отлично понимал, что все это очень естественно и вполне согласно с природой, но в душе чувствовал обиду. Еще же обиднее было вот что. Марина была грубовата, вспыльчива, но всегда Темка чувствовал, что он для нее - самый близкий и дорогой человек.
Теперь он ясно видел, что о нем Марина думает очень мало, а что все мысли ее, как компасная стрелка к полюсу, тянутся к тому, кто медленно рос и созревал внутри ее тела. Это было как-то особенно обидно.
Иногда, сквозь туман вечной занятости и мыслей о не своем личном, вдруг в голове Темки яркой паровозной искрой проносилась мысль: "ро-ди-те-ли". И ему отчетливо представлялось, каким это песком посыплется на скользящие части быстро работавшей машины их жизни. Он встряхивал головою и говорил себе огорченно:
– Ну и ну!
Однажды они сидели вечером и прорабатывали вместе тезисы к предстоящему съезду партии. Темка читал, а Марина слушала и шила распашонки для будущего ребенка. На столе гордо разлеглась очень сегодня удачно купленная бумазейка, - ее Марина уже нарезала на пеленки.
Три коротких звонка. К ним. Темка пошел отпереть. В коридоре зазвучал его громкий сконфуженный хохот, он растерянно говорил кому-то:
– Подожди тут! Одну минуту!
Быстро вошел в комнату. И взволнованно прошептал:
– Поскорей! Убери все это!
Марина удивленно и грозно спросила:
– Что убрать?
Темка виновато шептал:
– Васька Майоров пришел, секретарь райкома.
– Ну, так что ж?
Темка откинул крышку корзины и поспешно стал бросать со стола в корзину нарезанные пеленки. Марина следила за ним, не шевелясь. Он опять метнулся к столу, схватил ее шитье, накололся на иголку, выругался, скомкал распашонки и испуганно сунул их тоже в корзину. Захлопнул крышку. Высасывая уколотый палец, пошел к двери.
Вошел Майоров, - бритый, с тонкими насмешливыми губами. Говорили о предстоящем съезде. Марина не вмешивалась в разговор, молча сидела на стуле и била карандашом о лежавшую книгу то одним концом, то другим.
Через полчаса Майоров ушел. Марина все сидела молча и глядела на Темку. Он старался не встретиться с нею глазами.
И вдруг Марина тяжело сказала:
– Какая у тебя была подлая рожа!
– Когда? В чем дело?
Марина молчала и продолжала тяжело глядеть на Темку.