Больно берег крут
Шрифт:
— Понятно. Библейский проповедник нам ни к чему, а художник — нужен. Шагай в отдел кадров, я сейчас позвоню. Найдешь Рогова, моего заместителя по быту, устроит с жильем. А это — возвратная ссуда до первой получки.
Вынул из кармана двадцатипятирублевую бумажку, протянул Крамору. Тот деньги взял степенно и в карман их положил неторопливо, и лишь после этого растроганно бормотнул: «Благодарю покорно… Благодарю», а его темные, глубоко посаженные глаза влажно блеснули.
— Давно не обедал? — спросил Бакутин.
— Вы хотите спросить, давно ли не ел… — кадык его дрогнул.
— В животе пусто — в голове негусто. Пойдем, пожуем. Не смущайся: дома — никого.
— Чертовски хочется отказаться. Знай наших. А брюхо вцепилось в глотку и не дает пикнуть. Позвольте, я пообчищусь немножко,
— Валяй, — махнул рукой Бакутин и ушел в дом.
По тому, как Крамор держал ложку, как бесшумно глотал суп, как орудовал вилкой и ножом, Бакутин понял — гость сказал о себе правду.
— Чай будем на загладку или кофе? — спросил хозяин.
— Продлим волшебный сон — выпьем кофе.
Он пил маленькими глотками, смакуя напиток. Потом, спросив разрешения, закурил и лениво и долго сосал папиросу, нимало не смущаясь пристального изучающего бакутинского взгляда.
— Мама шутила, что я с кисточкой родился. Сколько помню себя — все рисую. И все не то. Открытки. Рекламные плакаты. Даже бутылочные этикетки… Ради денег. Жена — актриса. Красивая. Хищная! На мои рубли пригрела шлепогуба-желторотика. Это был первый пинок. Я стерпел. Смолчал. Честное слово. Из-за дочки. С завязанными глазами нарисую ее… Всю. В любой позе. От золотого завитка на макушке до мизинчика на ноге… Молчание — не всегда золото. Невыплеснутая обида перекипает в горечь, отравляет кровь. Тогда вокруг и в тебе — мрак. И ты — в петле. И она все туже. Туже. До предела. До немой черноты. Не вынес я, рванул чеку, и вот он — взрыв… Она мольберт, кисти, краски — под ноги и дверь передо мной настежь… Я — готов. Я — пожалуйста. Мне эта каторга давно нутро выела, но дочка? И тут жена прямо в сердце, навылет: «Не ты ее отец!» Слышите? Прямо и навылет… А с простреленным сердцем как?..
Ушел Крамор. Не бесследно ушел. Что-то унес с собой, что-то оставил. Оставил больше, чем унес. И, расплываясь, встало перед глазами Бакутина худощавое остроносое лицо с непомерно огромной, словно приклеенной бородой, и глуховатый, нестерпимо болезненный голос вновь спросил: «А с простреленным сердцем как?» И тут же, отраженное от стен, загрохотало последнее слово: «Как?! Как?! Как с простреленным сердцем?..»
Качнулись и пали стены. Глухая тайга кругом. Рассветный птичий перезвон. Тревожная и страстная трубная перекличка лося и лосихи.
Лось был велик и прекрасен живой, бунтующей, яростной красотой. Он только что выиграл поединок с соперником и летел к той, ради которой бился насмерть.
Зверь мчался прямо на них, запрокинув рога, раздув ноздри, выкатив переполненные яростью и страстью глаза. Грешно было стрелять в эту гордую, могучую, беззащитно открытую грудь. Гурий опустил ружье. Но напарник выстрелил. В упор. Из нарезного. Пулей. Лось только дрогнул, но не прервал, не замедлил бега. Торпедой влетел в узкий просвет меж двух сосен, сшиб с головы рога и бежал, бежал, бежал. Когда же обескровленное, обессиленное тело качнулось вдруг резко и тонкие ноги подломились, Бакутину показалось, что лось оторвался от замшелой земли и взмыл, раздвигая грудью верхушки сосен, забирая все круче, поднимаясь все выше… В застывших навеки глазах великана Бакутин разглядел не смертную тоску, а восторг полета… Пуля пробила ему сердце навылет, и с простреленным сердцем он пронесся еще добрых полторы сотни метров.
— И с простреленным сердцем можно… Слышишь, художник? И с простреленным можно…
Кулак врезался в столешницу так, что тарелки, чашки и блюдца подпрыгнули, кувырком скатился на пол стакан, прозрачные гнутые осколки его, мягко подскакивая, жалобно и тонко звенели…
Глава вторая
1
Как ни ждали, как ни торопили это открытие — оно совершилось неожиданно, камнем с неба пало на головы и тех, кто искал в Сибири нефть, и тех, кто должен был ее добывать. За десятилетие отчаянного лихого геологического поиска не было сделано ничего для освоения нащупанных в таежных болотах нефтяных месторождений. Те, кто планировал и кто обязан был эти планы выполнять, к остолбленному
Тогда и начался тот самый невиданно дерзкий, полуфантастический поединок с болотами, тайгой и стужей, который окрестили «чудом XX века» и о котором вскоре загомонил весь мир…
Но голова у всех одна, и всегда отрадней видеть снесенную голову соседа, нежели топор над своей. И кое-кто лишь тем только и занимался, что оберегал собственную голову. А в это время нефтяной младенец, хрипя и кряхтя от натуги, вылезал и вылезал из подземного плена…
Надо было немедленно, всеми силами готовить посадочную первому десанту нефтяников в Турмагане, но вместо этого туда выбросили сам десант. У недоношенного и хилого Турмаганского нефтепромыслового управления не было ничего для промышленной добычи нефти, зато в кармане начальника НПУ, коммуниста Бакутина, лежал всеми инстанциями утвержденный план, где кривая добычи ракетой устремилась ввысь и, начав с миллиона тонн в 1965-м, через десять лет должна была достигнуть фантастического рубежа — сто миллионов! А где было взять нужные для такого взлета рабочие руки? Куда поселить владельцев этих рук? На чем завезти миллионы тонн механизмов, металла, труб, бетона? — это и многое иное, такое же важное и безотлагательное, в том плане замалчивалось.
Ни крыши, ни воды, ни тепла, ни света, ни хлеба у бакутинского десанта не было. Лишь яростное, неодолимое желание во что бы то ни стало зацепиться на болотистом обском берегу, в том самом месте, где в великую сибирскую реку впадает крохотная таежная речонка с непонятным колдовским названием Турмаган. «Главное — зацепиться. Начать, дать живую нефть, а там…» — сказали на прощание Бакутину в министерстве, не договорив, что же будет «а там»… после того как удастся прилепиться к краешку вчерне оконтуренного, недоразведанного Турмаганского месторождения в две тысячи квадратных километров, тысяча девятьсот семьдесят из которых — воистину проклятые богом и людьми болота, болота, болота…
Главный город доселе безвестной, хоть и гигантской по размерам Туровской области, с населением по человеку на квадратный километр, вдруг превратился в центр самой большой и самой перспективной в стране нефтяной провинции. Почти каждый день рождались в Туровске проектные и научно-исследовательские институты, тресты, конторы, управления, объединения и даже главки. Сюда отовсюду спешили спецы всех званий и рангов. Со всех концов великого Советского государства шли нескончаемые потоки грузов. По швам трещали склады и пакгаузы, гостиницы стали похожи на эвакогоспитали, а пристань, вокзал и аэропорт — на эвакопункты сорок первого.
Областной Туровск шестьдесят пятого не имел ни одного современного, красивого, удобного здания. Только в центре, вокруг единственного обихоженного пятачка, выстроились хоть и старомодные, зато добротные здания обкома партии, облисполкома, геологоуправления и пединститута, а в любую сторону от этого пятачка сразу начинались допотопные улочки с неровными шеренгами разномастных домов, покосившихся, вросших в землю, лишь кое-где раздвинутых аляповатыми, неустойчивыми на вид крупнопанельными пятиэтажками. Убожество давно переживших свой век строений дополнялось хлипкими, танцующими под ногами дощатыми тротуарчиками и немощеными дорогами. Весной и осенью кривые, узкие улицы тонули в первобытной грязи, летом их окутывала едкая, горячая пыль, а зимой по окна заваливало снегом, который скоро чернел от копоти множества труб. Правда, на восточной окраине города ускоренными темпами строились собственные четырехэтажные «Черемушки», но строились почему-то без ливневой канализации, с узенькими улочками и тропками-тротуарчиками.