Болото
Шрифт:
– Куда вы ходите по ночам, мам? Я давно заметила, в окошко много раз видела.
– По ночам спать надо, тогда и не будет ерунда мерещиться, – отмахнулась мама, и по выражению ее лица я поняла, что большего мне от нее не узнать.
Так и шли годы. Может, будь я взрослее, я бы взбунтовалась. Но ребенку проще к дикостям разным привыкнуть. Я видела, что мама моя перестала быть счастливой. Что Яков от нее гуляет вовсю, а мама мучается. Хотя жили они все еще вместе. Однажды я заметила, что мама снова беременна. Но она отрицать начала:
– Я поправилась просто. Привыкла здесь травками да ягодами сушеными питаться, тело перестроилось. А тут Лукерья повадилась пироги печь, я и начала таскаться к ней. Как тесто меня расперло, Яков уже ругается, пора худеть. Скоро возьмусь за себя.
Это была наивная ложь. Всем было известно, что Яков никогда не позволил бы жителям поселка наедаться пирогами. У него был пунктик про еду. Он и побить, и выгнать за такое мог. Мама родила нового малыша – в доме все той же повитухи. На этот раз я братика или сестричку не ждала – знала, что и этого они куда-то денут. Так и вышло. А в позапрошлом году мамы не стало. Все быстро так случилось – она на глазах слабела и чахла. Я все говорила Якову – мы должны в больницу ее отвезти, но тот к врачам еще более сурово, чем к еде, относился. Отпаивал ее травками какими-то, уводил в лес на сутки, даже землю однажды заставил есть. Лежит мама, худенькая такая, рот в земле перепачкан – давится, но глотает рыхлые комки. Якову своему верит. Так и померла. Тело ее куда-то унесли, я даже могилы ее не видела. А спустя, наверное, месяц, Яков ко мне в комнату впервые пришел. Сначала разговорить меня пытался – что я уже совсем большая стала, пора мне вносить в жизнь деревни какой-то вклад. Меня на ноги подняли, вырастили умницей-красавицей, где же моя благодарность.
– Замуж хочу тебя выдать, – сказал.
Я запротивилась. Не было в деревне того, к кому сердце бы мое лежало. Втайне я вообще надеялась, что настанет день, и я уеду. Буду жить как люди из телевизора. Библиотекарем пойду. Или малышей учить буду. Найду себе дело, мне многого не надо. Свобода – это уже награда. Но Яков, конечно, отпускать меня не собирался. В другую ночь он опять пришел, но уже говорить ничего не стал – к кровати меня придавил и под одеяло ко мне забрался. Я лежала, от страха онемевшая. В его взгляде было змеиное что-то – вроде, и не насилует, а воли лишает. Вроде бы, ты и по доброй воле все делаешь, а какой-то частью ума понимаешь – если скажет он тебе облиться бензином и чиркнуть спичкой, ты выполнишь без сомнения. Был у него такой талант. В общем, стали мы жить вместе. В деревне не удивился никто – Якова не принято было осуждать. Его все называли Наставником. Как он решает – так, значит, и правильно. И вот заметила я, что по утрам мутит, и в талии будто бы раздалась… Поняла – страшное случилось, ребенок растет у меня внутри. И теперь мне придётся пережить все то, что переживали эти женщины. Яков ничего скрывать от меня не стал. О том, что случится, меня предупредили заранее. Однажды ночью – живот у меня уже большой был, но ходила еще легко, не вперевалочку – Яков меня с кровати поднял и говорит: а сейчас мы пойдем в лес, и я расскажу тебе то, о чем ты давно знать хотела. Оказывается, он с самого начала знал, что я у матери выспрашивала все. Мне очень страшно было, но и любопытно тоже. Жила как узник в ожидании казни – знала точно, что ребенка заберут, но почему-то не думала, что мне расскажут – зачем. Повел он меня за ворота, и шли мы по лесу – долго шли. Я даже подумала, что сейчас он меня заведет, да и прибьет, и если честно, не очень бы противилась. Тоска меня давила в последние дни. Идти нам было все тяжелее – земля становилась влажной и топкой. В наших лесах знаменитое на всю Россию болото имеется – огромное и неодолимое, как чудище лесное. Уж сколько людей тут погибло за годы – не пересчитать. Еще я девочкой маленькой была, в деревне мы жили, столько историй об этом слышала. Места-то живописные, многих манят. Бывает, приедут грибники, пойдут в лес и больше их никто никогда не видит, и даже тела искать бесполезно. И вот иду я за Яковом, и ноги у меня по щиколотку в зеленую слизь уходят. И поняла я, что в болото он меня ведет. Но убивать он меня, как потом выяснилось, не собирался. Через какое-то время остановился, обернулся ко мне и тихо сказал:
– Дальше все повторяй за мной. Что бы я ни сделал, делай то же самое. И не разговаривай. Если хоть писк издашь, придушу я тебя.
Я равнодушно кивнула. Какое-то время мы шли молча, а потом Яков вдруг на четвереньки встал и дальше так пополз. Ну мне что делать – я поползла за ним. А у меня живот уже большой, тяжело мне. И ребенок внутри меня словно почувствовал что-то, биться начал. Живот ходуном ходит, даже больно мне. Я иногда останавливалась, чтобы погладить его ладонью, но Яков очень быстро полз – и не передохнешь. И вот привел он меня к самой топи. Дальше уже вода начиналась – темная, черная почти, стоячая, осклизлая, ряска бурая на ней. А трава вся вытоптана на берегу – видно, что толпами люди сюда приходят. Яков вдруг сделал то, что заставило меня передернуться от отвращения – наклонился ниже, шею к воде этой тухлой вытянул, как будто бы напиться хотел. А вода-то пузырями вся идет, и гнилой запах от нее. Яков губами к болоту прикоснулся, как будто бы икону целовал. Я онемела от отвращения, мутило меня, а он вдруг обернулся и глаза вытаращил – я даже не сразу поняла, что он хочет от меня, а потом вспомнила его наказ – все в точности за ним повторять. С трудом борясь с тошнотой, я подползла поближе к воде, наклонилась и вдруг увидела в черной глади свое отражение. Лицо, вроде бы, и мое, но какое-то странное – глаза черные, как будто дыры провалившиеся вместо них, а рот растянут – улыбается, хотя я готова была поклясться, что никакой улыбки на моем лице не было. Как будто бы кто-то другой смотрит на меня из болота – кто-то, у кого мои черты. Кто-то сзади больно меня по голове ладонью ударил – то Яков напоминал, чтобы не медлила. Я шею вытянула, хотела глаза зажмурить, когда воду целовать буду, но не смогла оторвать взгляда от отражения – я наклоняюсь к воде, а оно приближается ко мне снизу, и смотрит с жадностью, как хищник на зайца, и тоже улыбающиеся губы в трубочку вытягивает, чтобы соединиться со мною в поцелуе. Я прикоснулась губами к воде, а она – теплая и желейная, скорее жижа, а не вода. И почувствовала, как кто-то губы мои обхватывает, как будто бы чей-то рыхлый мясистый рот меня целует. И не отпускает, тянет к себе, и запах гнили такой, что хочется наизнанку внутренности вывернуть, и дышать уже нечем. Тут Яков меня за косу схватил и дернул резко. Оказалось, что мне нехорошо стало, качнулась вперед и упала лицом в болото. Если бы его рядом не оказалось, так бы и пропала там. Яков очень недоволен был, хоть и не сказал ничего. Казалось, что он не то чтобы боится этого болота, но относится к нему со странным уважением, не хочет устраивать сцен на его берегу. Не вставая на ноги, он попятился, пополз обратно. Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Через какое-то время Яков встал на ноги и ускорил шаг, и я не отставала тоже. И только когда мы отошли достаточно далеко, Яков остановился и протянул мне флягу с чистой водой, чтобы я смыла черную грязь с лица.
– Знаю тебя больше десяти лет, деточка, но никогда бы не подумал, что ты дура, – сказал он.
– Ну простите, – Якова я побаивалась, но скорее по инерции, потому что если тебе терять нечего, то и бояться попусту ты не будешь.
– Ты хотя бы поняла, что увидела? – помолчав, спросил он.
– Рожу страшную я там видела. А что должна была?
Яков всем телом дернулся – как будто бы с кулаками наброситься на меня хотел, мое тело считало этот порыв и скукожилось, а руки живот закрыли. Но ничего не произошло – с досадой покачав головой, он просто уселся на землю, а потом похлопал ладонью по траве рядом с собою, приглашая меня присоединиться.
– Сегодня, деточка, четверг, а в субботнюю ночь ты впервые к болоту вместе с нами пойдешь. Пора уже. Ты единственная в поселке нашем, кто к болоту не ходит.
Вот уж не ожидала я такого услышать от него.
– Знаю, ты нас в окно видела. От меня ничего не укроется. И у матери своей спрашивала. Она меня еще тогда просила позволить взять тебя с собою. Но я знал, что время не пришло еще, не готова ты.
– Не готова к чему?.. И почему время пришло именно сейчас – из-за этого? – я погладила ладонью выпирающий холм живота. – Что вам всем болото это сдалось? Зачем вообще каждую неделю туда ходить?
И тогда Яков рассказал мне такое, что мне каждую минутку себя за руку щипать приходилось – уж не перенесло ли меня в сон дурной. Сказал он мне, что болото лесное – не просто болото. Есть о нем легенда старинная, из уст в уста передающаяся, в летописях древних таящаяся. Будто бы спит на дне Болота древний не то демон, не то бог, и те пузыри, которые по поверхности воды идут, – это его дыхание. И потому Болото это священное, оно чудеса может творить. В летописях так сказано: если бросить в Болото ребенка, которому еще трех лет не исполнилось, то спустя сутки может он возвратиться, да вот только не человеком уже будет, а полубогом могущественным, который все будет знать, все уметь. Он будет добрым и сильным и укажет другим людям путь. Но участь такая не любому человеческому ребенку уготована, только Болото может решить – подходит ребенок или нет. Издревле матери, которые знали эту легенду, приносили к Болоту своих детей. Летописи говорят, что некоторые младенцы возвращались, их потом святыми звали. У всех них жизни были славные. Только сам Яков такого еще не видел, хотя когда впервые к Болоту подошел, сразу понял, что не врут летописи, священное это место. Он нарочно и поселок недалеко выстроил, и единомышленников собрал. Поэтому всех детей, которые рождаются в поселении, на второй день жизни относят в лес. Раньше они растить пробовали, но потом Яков нашел в архивах другие упоминания о Болоте, и там было сказано, что чем младше ребенок, тем больше шанс на возвращение.
– И что, моя мама сама отнесла туда новорожденного сына?
– Ходить она после родов не могла, мы за нее несли, – кивнул Яков. – Но она знала все с самого начала. И второго ребенка уже сама несла. Она верила и мечтала.
– Но это… Глупость, дичь! Вы здесь уже столько лет живете… И если ни разу не видели возвращения… Яков, вы же умный человек, у вас и библиотека, и телевизор смотрите… Как же вы можете верить в ересь такую?! – Я была так взволнована, что голос звенел.
– Не говори того, о чем не понимаешь, деточка. Ты ведь тоже там была. Видела, что непростое Болото.
– Да лучше бы я ничего не видела! Это ужасное место и никуда я в субботу…
Пощечина оборвала меня на полуслове.
– Пойдешь, – взяв меня пятерней за волосы и низко наклонившись к моему лицу, сказал Яков. – В субботнюю ночь пойдешь вместе со всеми. И будешь ходить каждую субботу. А когда ребенок родится, либо сама отнесешь его и бросишь в Болото, либо отдашь нам, с благословением на добрый путь.
Мне казалось, я попала в страшную сказку. Когда Яков привел меня обратно в деревню, все были так внимательны ко мне, так ласковы. Старуха-повитуха специально для меня оладьи сделала – невиданная роскошь в нашей жизни. Яков слышал запах жареного теста, но даже не сказал ничего, хотя обычно строго выговаривал за чревоугодие. Я поняла – все знают, что меня наконец посвятили в секрет. Всем как будто стало легче дышать. Ведь до того дня я была единственным человеком в деревне, который не знал о Болоте. Субботней ночью меня повели в лес. Это было так необычно – все люди, с которыми я больше десяти лет жила бок о бок, которые казались мне скучными и обычными, теперь шли по лесу гуськом, и у них был общий мрачный секрет. Никто и слова не произнес, но почему-то в толпе явственно ощущалась атмосфера праздника. У всех было такое возвышенное выражение лица, и глаза блестели в странном предвкушении. Все женщины распустили волосы. Когда бабка-повитуха увидела, что у меня коса, она молча подошла со спины, вынула из моих волос ленточку и расплела, а зачем – мне так и не объяснили. Было нас много – не меньше пятидесяти. Шли гуськом по протоптанной влажной тропке, Яков, конечно, впереди. Наши глаза быстро привыкли к темноте. Наверное, мы были похожи на племя лесных воинов. Последние метры пути преодолевали ползком. К Болоту мог только один человек подойти, воду целовали по очереди. Я была одной из последних. Я смотрела на этих людей, которых считала знакомыми, и думала о том – что же видит каждый из них в темной воде. Все по-разному реагировали на близость Болота. У кого-то из женщин был такой вид, словно они не воду тухлую поцеловали, а прекрасного юношу, который только что предложил им руку и сердце. А кто-то видел в топкой пучине что-то страшное. Сама же я, приблизившись к Болоту, просто закрыла глаза. Мне не хотелось еще раз видеть чудовище с моими чертами. Вода была такой же теплой и склизкой, но на этот раз никто не пытался затянуть меня в трясину. Вернулись мы так же молча и, не произнеся ни слова, разошлись спать по своим домам. А меня всю ночь лихорадило и снилось, что я родила не человеческого ребенка, а водяного какого-то – вместо ручек и ножек – мокрые сучья, лицо раздутое и все в зеленых струпьях, глаза – желтые и злые, и зрачки вытянуты, как у кота. Ребенок рот раскрыл, чтобы первым криком мир приветствовать, а изо рта черная вонючая жижа излилась, и не крик получился, а глухое бульканье. На следующий день я твердо решила – не бывать тому, что они задумали. Со мною нельзя так. Я убегу. Места знаю хорошо, все-таки всю жизнь прожила тут. Леса не боюсь. Мне только до дороги добраться, а там – машину поймаю и растворюсь в мире, никогда они меня не найдут. Но утром у меня вдруг воды отошли. По моим подсчетам, раньше срока, хотя счет времени мы в деревне не ведем, и о наступившей весне узнаем по растаявшему снегу. От страха я сознание потеряла, такая безысходность навалилась, а когда очнулась, меня уже в дом повитухи кто-то отнес. Лежу я на кровати, а она вокруг ходит и тлеющим веником трав машет, как кадилом, и поет что-то, горлом вибрируя – пение страшное, а запах сладкий, как сахар жженый. Родила я легко, сыночек это был, крошечный совсем, но, вроде бы, здоровый. Розовый, кричит, ручки-ножки шевелятся. Я решила старуху перехитрить.
– Дай мне его, – говорю. – Пусть у меня на руках поспит. Мне после родов тяжко, а я хочу сама его к Болоту отнести, не хочу, чтобы люди чужие. Пусть я пару дней на ноги встану, а пока с ребеночком побуду.
Старуха о чем-то посовещалась с Яковом – без него у нас вообще никакие решения не принимаются – и тот дал добро. Правда опоить меня они чем-то пытались – старуха мне варево в ковшике поднесла, но я все за шиворот себе вылила. Ночь я проспала, сил набиралась. Утром вела себя так, словно всем довольная. Ходила по деревне с ребенком на руках, и все мне радовались. Все уже знали, что я сама решила отдать сына Болоту. А я смотрела на этих людей – среди них было и много женщин, точно так же потерявших своих малышей – смотрела в их безмятежные лица и думала: ну как же такое возможно, как же вы до такого дойти могли. Они ведь не были злодеями, Яков и правда им как будто бы мозги подменил, они искренне радовались за меня и сына моего. К вечеру все расслабились, и я решилась. С собою ничего брать не стала, чтобы не вызывать подозрений. Юркнула за калитку, сына к груди прижав, и дала деру по лесу. Поймали меня быстро. Зря я думала, что Яков расслабился. Он ведь как будто мысли людские читать мог. Наблюдал за мною весь день, выходит. Я уже там, в лесу, поняла, что не ждет меня ничего хорошего, на землю упала, у меня истерика началась, умоляла убить меня. Сына сразу же отобрали и куда-то унесли, а меня отволокли в деревню и заперли в одном из домов. Яков даже не подошел ко мне, только издали смотрел презрительно. А ведь он по документам отцом мне родным числится. То есть, сама я документов своих никогда и не видела, но мама мне так говорила… И все в деревне смотрели на меня так, словно предала я их. Как будто бы я прокаженная. Я им в лицо кричала: все равно жить не буду, повешусь. И тогда мне руки связали и в пустой комнате к ножке стола привязали меня. Два раза в день повитуха заходила и давала воды отхлебнуть, а еду не приносили. Я так поняла, что до меня не было в деревне тех, кто посмел Якова ослушаться, и сейчас все решали, что со мною делать. О сыне я старалась не думать – понимала, что его уже бросили в жижу темную. Весь следующий день я веревки мои зубами драла – скорее от скуки, чем в надежде на освобождение. Но ближе к ночи вдруг шанс представился – крыльцо у кого-то в нашей деревне загорелось, и переполох начался. Уж не знаю, что случилось, как допустили такое. У нас вообще все очень осторожные. И вот беготня началась, а у меня и веревки перекушены. Я в окно выскочила, никто даже внимания не обратил.