Болото
Шрифт:
К осени Аксинья почти совсем перестала появляться в деревне. Ушла в леса. Сначала соседи любопытствовали, потом даже вяло пробовали осторожно угрожать. Ей было все равно. Ушла она почти налегке – в обычном своем платье, которое она носила и летом, и зимой, в наброшенном на плечи старом ватнике и резиновых сапогах; за плечами собранные в узел немногочисленные вещи. Никто не понимал, как молодая девица может выжить в лесу одна – там и медведи, и волки, и утренняя изморозь, и вообще скоро зима. Где она ночует, что ест, как греется, почему на лице ее такое беспечное выражение, как будто бы будущее ее предопределено, и как будто бы ее ждет счастливая устроенная жизнь. Девки замуж идут – и так не радуются, как Аксинья, уходящая в лес.
Конечно, поговаривали
– Пошел я зайцев пострелять, – распустившись от всеобщего внимания, рассказывал Михаил этот. – И не везло мне… Час брожу по лесу, два брожу, ни одной живой души не встретил. А зашел довольно далеко. И вот уже думаю – возвращаться мне пора. И вдруг гляжу – серая тень между деревьями петляет! Заяц, ну точно! И крупный такой. У меня силы появились, за ним пустился. Только вот где ж мне его догнать. Ну ничего, думаю, где один серый, там и другие. И вот вышел я на поляну, вижу – а ведь не один я. Сначала решил, волк что ли. Только странный, светлый какой-то. А потом ближе подошел – человек, просто на четвереньках стоит. Нашу Аксинью я сразу и не признал, вполоборота она стояла, спиной ко мне. Я сразу почуял – не надо звать человека этого. Не по себе мне стало. За деревом спрятался и смотрю, а что делать дальше – не знаю. Пригляделся – девка, вроде, плечики узкие. А может, и нет – волосы вихрастые, обстрижены коротко. Стоит на четвереньках, как животное, и что-то делает, не пойму что… И вдруг она оборачивается. И смотрит прям на меня! А лицо-то, лицо-то – в крови всё! Аксинья наша, точно говорю – она. И платье ее, только грязное все, и в пятнах крови. Она зайца того не пойми как поймала – может, капкан у ней стоял. И прямо там ела его, на поляне. Не освежевав, не зажарив! Прямо с шерстью ела! Он поди и жив был, когда она начала. Рукой его к земле прижимала, а зубами отрывала куски. А когда меня увидела, ощурилась вся. Зубы показала. Я шепчу ей: Аксинья, милая, что же ты, это же я… С детства ведь знаю ее. А она смотрит и рычит… И понял я – если ноги не унесу, худо мне будет. Она меня как того зайца завалит и сожрет. Потому что Аксинья наша – уже и не Аксинья давно. Только оболочка ее. А кто там внутри – черти его разберут. Ну, я развернулся и побежал. Долго бежал, почти до дома самого, откуда и силы взялись… Не обернулся ни разу, но до самого края леса мне казалось, что слышу шаги ее за спиной. Провожала как будто, хотела убедиться, что я из дома ее ушел…
Кто-то Михаилу поверил, кто-то – нет. Марфа, конечно, расстроилась.
– Что же ты, Миша, несешь такое, и не стыдно тебе. Аксиньи, может быть, и в живых уже нет, а ты про нее вещи такие говоришь, поганый твой язык.
– Чем хочешь клянусь, так и было! Коли вру я, пусть мне птицы глаза выклюют! А коли в живых ее и, правда, нет, если тело найдем, сам ее косточки зарою и за могилой ухаживать буду!
Конечно, Аксинья была жива, и конечно, Марфа об этом знала. Они по-прежнему встречались за околицей, у кромки леса, один раз в неделю, всегда в ночь с четверга на пятницу. Встречи те были все более короткими.
Теперь Аксинья ничем не делилась с подругами, только отдавала короткие и странные распоряжения. То надо было набрать ей кладбищенской земли с шести разных, и непременно чтобы женских, могил. То надо было яиц куриных принести, то соли, то пепла из чужой печи. «Из своей не несите, у соседей наберите», – предупредила она. Женечка все делала так, как говорила Аксинья, – впрочем, она с самого детства была будто бы река, нуждающаяся в берегах, чтобы знать, куда направить воды. Мягкая, тихая, нуждающаяся, чтобы кто-то пришел и сказал, что следует делать. Может быть, уродилась такой кроткой, а может быть, то вина родителей.
Отец у нее всегда молчуном был – дочку любил, но не баловал. Женечка все крутилась возле ног его, внимание заслужить пыталась, а если он гладил ее по голове или дарил карамельку, она плыла и плавилась.
Мать же ее была сварливой громкой бабой, ее голос был резким, как электрическая пила. Болезненно худая, какая-то желтолицая, вечно мерзнущая и кутающаяся в тряпье, она была слабой как кузнечик, но каким-то образом сумела внушить всей деревне гадливый страх: никто не хотел с ней связываться.
А потом началась война, и Женечкиного отца провожали одним из первых, как героя, а спустя два с половиной года он приполз обратно, на багровых саднящих культях вместо ног. И тут уж настоящий ад в семье начался: работать он не хотел и не мог, начал прикладываться к бутылке, Женечка боялась мимо его постели пройти – он мог протянуть руку и дать ей звонкую оплеуху, просто так, ни за что.
Поэтому сильных она боялась, но и тянулась к ним как к свету. И Аксинья стала для нее такой силой – она командовала, но не окрикивала и не била, служить ей было приятно и легко.
Марфа – иное дело. Сначала ей нравилось приходить в лес, а потом – надоело. Аксинья очень изменилась, теперь ни что в ее облике, речи и поведении не напоминало о той веселой девочке, с которой у них было одно детство на двоих, бок о бок, ведь с ней они жили семнадцать лет, точно идя вброд через темную реку, осторожно пробуя каждый шаг, нащупывая все то, что предлагала им реальность – от житейских хитростей до непостижимых истин.
Всего за одно лето из почти красавицы она превратилась в нечесаное тощее существо, в повадках которого было больше животного, чем человеческого. Она могла, например, резко вскинуть руку и суетливо почесать плечо или даже – и такое однажды случилось – клацнув зубами, ртом поймать кружащегося над ее лицом комара, а потом выплюнуть его мокрую неживую тушку. Все это пугало и настораживало, несмотря на то, что речь ее не только осталась, как и прежде, рассудительной, но и даже как будто стала образнее и ярче. И голос налился соком – она говорила как человек, который учительствовал много лет подряд. Она, полуграмотная девчонка, прочитавшая за недлинную свою жизнь считанное количество книг, все по школьной программе.
И вот однажды Марфа решила: довольно с нее. Сказка хороша, только если у нее есть финал. Бесконечная погоня за блуждающими огоньками может ей жизнь сломать – а ей бы пора определиться, что дальше делать. Может, и в город податься, поступить куда-нибудь. Чем черт не шутит. Или перебраться в поселение покрупнее, замуж пойти. Не все же в подыхающей деревеньке, в которую и газеты через раз приносят, среди заживо гниющих стариков и изъеденных жучками избушек, куковать.
Ей и говорить ничего подруге не пришлось – Аксинья сама все почувствовала. В тот вечер они опять были одни – Женечка то ли задерживалась, то ли не выпустили из дома ее. Аксинья, как всегда, первая пришла – ждала, сидя на поваленном стволе, по-мужицки расставив ноги. Марфе издали показалось – папироса у подруги в руках, но подошла ближе – нет, веточка. Крутила ее в пальцах, иногда подносила ко рту и пожевывала задумчиво.
– Не можешь ты Силу принять, – сказала она, глядя в сторону. – Чую, к жизни человечьей вернуться пожелала.
– Аксинья… Не могу я так больше, – нашла в себе силы сказать она. – Отпусти ты меня, не мучай.
– Да кто же тебя держит, – удивилась подруга. – Каждый человек – сам себе творец, так и знай. Но об одном тебя попрошу, коли помнишь то хорошее, что было между нами… Это будет последняя просьба. Сделаешь – и тогда решишь, со мною ты или нет.
– И что же за просьба это?
– Многого не могу я о таком сказать, нельзя мне… Только вот сама я вверила себя ему. Не принадлежу себе больше ни телом, ни душою.
– Аксинья, уж не жар ли у тебя? – вздохнула Марфа. Очень уж не любила она, когда подруга полунамеками разговаривала. Ей казалось, что, недоговаривая, Аксинья пытается придать своим словам значимость. А всем ведь как божий день ясно – если значимость надо придавать искусственно, выходит слова те и гроша ломаного не стоят. – Кому «ему»?
– Ему, – глухо повторила Аксинья. – Пойми, нельзя вслух о таком.
– Ладно, – пожала плечами Марфа. – О чем же ты просить меня хотела?
– Слушай… – Аксинья ближе придвинулась и в лицо ей горячо зашептала: – Через три дня – полнолуние будет. Тебе нужно будет в лес пойти, одной. Тропу я тебе укажу. Долго идти придется, час, а может, и больше.