Болото
Шрифт:
Марфа сперва держалась так, словно соседская девочка – обуза ей. Привыкла она к затворничеству, ей было удобно жить отшельником – иногда зимой она ловила себя на мысли, что уже несколько недель мир не слышал звука ее голоса. Это было не тягостное вынужденное одиночество, это был свободный выбор. Не жалкая старость всеми брошенного подбитого корабля, но торжественное уединение жрицы. И вдруг Яна эта. У нее везде колечки – в губах, в носу, в брови. И на руке цветы набиты – как будто бы у сиделицы. А потом то ли привыкла, то ли разглядела ее – непростая ведь девочка. Нет, то что она пытается из себя вообразить – все это ерунда, напускное.
Марфа считала так: у всех людей смерть за плечом стоит, и кто-то ее в упор не видит, живет так, словно не существует ее. А иные чувствуют, каждую минуту чувствуют, каждый вдох с ней делят. Марфа и сама из таких была. И по молодости это пугает – пытаешься либо отвлечься, либо замаскироваться. Все эти мальчики и девочки, «не-та-кие-как-все», они на самом деле не людей раздражать пытаются, а со спутником своим, смертью, наивно воюют. А этой девочке и не надо выглядеть не как все, она и так другая – и взгляд у нее такой, словно видит больше остальных, и как будто бы купол светящийся над ее макушкой – люди не замечают, а она, Марфа, видит такое.
«Только бы я не права оказалась, – думала старуха, слушая Янину болтовню и прихлебывая чай. – Не стоит ей ввязываться в такое. Душу ее жалко».
Яна однажды заметила, что старуха к ней принюхивается. Ноздри раздувает, как животное, шею черепашью, морщинистую, вперед тянет, и кончик ее пористого носа ходуном ходит. Как Баба-Яга из сказки. Неприятное ощущение. Почти так же гадко, как когда в переполненном вагоне метро чья-то рука начинает твой зад ощупывать – и не денешься ведь никуда, толпа кругом, вот и стоишь, как пограничник-слабак, пропустивший шпиона. Бабка заметила, что Яне не по себе, и сама об этом заговорила. Очень странное сказала:
– Ты не обращай внимание, дочка. Я все пытаюсь понять, от наших ли ты. От наших запах другой идет, не человечий. Не запах тела, другое это… Не обращай внимание, не сделаю тебе зла.
– Что значит, я – от ваших? – естественно, заинтересовалась Яна, у которой, как у всех подростков, был культ «особенного человека». – От кого это, от ваших?
– Неважно, дочка. Если это так, ты сама все узнаешь, когда время придет. Все узнают. А слова мои не помогут в этом никак. Хочешь, я тебе блинков лучше сделаю, вон исхудала вся.
Странная была старуха. Но с ней было как-то хорошо. Неожиданное родство – когда даже за совместным молчанием ощущается некий смысл.
А еще Яна однажды о болоте заговорила. Она почти с самого начала собиралась – каждую ночь поющий лес не давал ей покоя. Нет, не страх это был, а любопытство – но такое острое, жгучее, хоть надевай калоши и самой на болото иди. А старуха явно что-то знала, но все намеки обходила стороной, как будто бы ее обучили искусству дипломатии.
– Вы же там были, – осторожно начала Яна. – На болоте том. Были, я знаю.
– Шла бы ты, девочка, домой. Не буду я с тобой о болоте говорить.
– Почему? Что там происходит? Вы говорите – природа, то-се… Да только вот даже первоклашке ясно, что не бывает такого. Чтобы днем – тишина, а по ночам начинались звуки эти. Есть там кто-то.
– Что ты в этом понимаешь, глупая. Есть вещи, о которых лучше не разговаривать.
– Там человек? Или… – Яна перешла на полушепот. – Нечеловек? Кто там есть, в этом лесу, кто?
Старуха подошла к окну. Яна не переставала удивляться ее стати. Простая бабка деревенская, лицо заскорузлое, как древесный гриб, ладони – широкие лопаты, а тело – как будто бы всю жизнь не в огороде, а в балете отпахала. Спина прямая, походка легкая.
– Если не скажете, я сама туда пойду! Я к лесу уже подходила, там тропинка есть. Я видела. Едва заметная тропинка, но есть. А вы говорите, туда не ходит вообще никто. Но для кого же тогда тропка, кто ее протоптал?
Старуха дернулась, как будто бы ее кто-то ударил.
– Замолчи, девочка. Тебе же лучше будет, если замолчишь. Мне-то что, я свое отжила давно.
– Не в топи же тропа ведет, – храбро продолжила Яна, хоть и не по себе ей было – никогда она не видела у Марфы такое бледное и злое лицо. – Пойду и сама все разведаю.
– И сгинешь, – Марфа взяла себя в руки и заговорила спокойно: – Тебе даже приближаться к той тропке нельзя, не то что идти по ней.
Марфа смотрела в удаляющуюся спину соседской девочки и думала: ну что же ты, ну куда же ты лезешь, это поначалу тебе кажется, что по ту сторону – сказка, а нет там ничего, чернота одна, и душа черствеющая. Когда Силу на вкус пробуешь, душа твоя словно струпьями покрывается, а потом ее затягивает каменным панцирем, и бьется она там где-то внутри, горемычная, а ты ее больше и не ощущаешь, словно нет ее вообще. Избави тебя, господи, девочка, от этой участи. От времени, которое тянется ниточкой, и не оборвется никак – ты бы, может быть, уже и под землю на отдых спуститься не прочь; все те, с кем было о чем поговорить, давно там, но ниточка твоя прочна, и дни бесконечны. Избави тебя, господи, от участи миллионов старух, к которым брезгуют приближаться даже сны.
В юности кажется, что Сила – это так важно, что взамен можно все-все отдать; тем более, с той стороны особенно ничего и не просят. Принимают, раскрыв холодные бархатные объятия, не требуют: плати, плати. А когда уже жизнь к концу идет, понимаешь, что обманули тебя, обсчитали. Им всегда больше платишь, чем они дают, такой на той стороне закон.
Марфа Силу получила, и в первые несколько лет от нее больше страданий было. Не понимала она, что может, и для чего ей это. Слышит голоса мертвых – да лучше бы они молчали, как для всех остальных. Силу ведь прожить надо, оседлать ее, как лошадь неспокойную, которая, пока ее не приручишь, может сбросить ездока – так, что насмерть тот убьется или шею свернет. Многих Сила сгубила, с ума свела, слишком мощной оказалась для их слабенького духа.
А потом Марфа как будто бы парусом поймала ветер. Недолгое счастье всесилия. На какое-то время она даже стала такой же нагловатой, как Аксинья, – тот особенный сорт грубоватого презрения, который могут себе позволить только неуязвимые. Если кто косо на нее посмотрит – на следующий день сляжет, хворый, и начинает его точить болезнь неведомая. Кто зла ей пожелает, сам первый в могилу пойдет. В отличие от Аксиньи, Марфа людям не помогала. Знала, как те могут за добро отплатить, помнила обугленное лицо подруги и страшные крики ее.