Болото
Шрифт:
Человек удивленно поморгал, погладил ее по выкрашенным в синий цвет волосам, и сказал: «Ну что же ты, деточка? Разве можно так? У тебя только жизнь начинается, а я скоро буду старенький!» После чего Яна обозвала его козлом, швырнула чашку с ромашковым чаем в стену и гордо ушла, чувствуя себя идиоткой. У подъезда, конечно, несколько минут потопталась – все надеялась, что он догонит, но этого не произошло.
Яна лежала в постели, и все это пыталась переварить, как-то залатать поруганное эго. Или вернуть мужчину. В тот момент ей казалось, что таким сияющим и саднящим может быть только то чувство, которое навсегда. Предложи ей мужчина – и она бы с пылкостью и легкомыслием, на которое способны только пятнадцатилетние, послала бы к черту всю свою жизнь и, как декабристка в Сибирь, отправилась бы с ним в его старость.
И вдруг – Нечеловек, впервые так некстати. Жасминовый черный сад, белесые глаза, эта душная сладость. «Уходи! – громко, почти с яростью, сказала Яна. – Уходи отсюда, надоел! Пошел вон!»
Она отвернулась к стене, но вдруг на нее повеяло таким странным холодом, не как морозный воздух из открытого окна – нет, это было что-то запредельное, могильное, что-то, прорвавшееся в мир живых с другой стороны. Бриз с другого берега Стикса.
Яна села на кровати, но одним ударом была опрокинута на спину. Над ней навис Нечеловек, который больше не источал ватную слабость. Его лицо изменилось, заострились черты, он приоткрыл рот, и она вдруг заметила, что под темными полными губами скрываются мелкие, белые и остренькие, как у мыши, зубки. В руках у него оказалась веревка, мокрая, какой-то слизью пропитанная, как будто бы она годами гнила где-нибудь в колодце. Нечеловек ту веревку ей на шею накинул, затянул слегка, низко над лицом ее наклонился, и в его дыхании был смрад.
Обычно от Нечеловека пахло нагретыми на солнце пряностями, пыльным восточным базаром, лампадным маслом и крепким кофе. А тут – застоявшийся пруд, ближе к берегу, в ряске, пузырится жабья икра, жирные мухи роятся над застоявшейся водой. Распад, гниение, разложение.
Веревка Яну душит, она хрипит, но пошевелиться не может, взгляд Незнакомца ее парализовал. И вот уже в ушах зазвенело – голоса тонкие, чистые, сильные, но доносятся издалека, как будто бы ангельский хор приветствует новопреставленную.
Яна изо всех сил сознанием за жизнь цепляется – вот комната вокруг знакомая, трещинки на потолке, плакат Джима Моррисона над кроватью. Круги зеленые перед глазами пляшут, хрип собственный как бы со стороны слышится, и никакая жизнь перед глазами не проходит кинокадрами, просто думаешь – «ну вот и все». И в тот момент, когда Яна перестала сопротивляться и отдалась темному течению, уносящему ее в вечное небытие, Нечеловек исчез. Она потом до рассвета уснуть не могла.
«Это просто сон. Это просто кошмарный сон».
А утром, когда вялая и бледная Яна выползла к завтраку, мать ахнула:
– А на шее у тебя что?
Яна к зеркалу подошла, и у нее дыхание перехватило: вокруг шеи была темнеющая фиолетовая полоса, как у висельника. След веревки. Этого никак не могло быть – ведь она всегда считала Нечеловека плодом воображения, бесплотной фантазией, которая настолько обросла деталями, что стала жить отдельно от Яниной воли. Она потом в школу месяц в шарфах ходила – не хотелось, чтобы люди видели. Вокруг Яны и без того всегда было много сплетен.
Яна читала старухе свои стихи.
Так и живешь – беспечно, одним днем.Добываешь огонь, затем играешь с огнем,Уцененный коньякКаждый вечерКлюет твою печень —И крыть нечем.В целом, все тлен. А ты в этом плену – Питер Пэн.Но когда ты пьян, ты – Левиафан,И Москва тебе не Москва, а как минимум Зурбаган,Когда ты пьян.Рассказываешь: где-то там корабли уходят за горизонт,На оранжевом пляже холщовый зонт,Под которым метр на метр тень,Начинается новый день.Где-то там посвящают слова богу Джа,Исповедуются, дрожа,Вздыхают – мол, тридцать, пора рожать.Где-то там, в коробке с карандашамиДремлет Ницше с большими усами,Спят брахманы, шудры и кшатрии,Только ясень не спит, пошатываясь,И ты, тоже шатаясь, спросишь у ясеня.Он молчит. А ты ему: «Ни… себе!»Прохожие думают: допился, говорит сам с собою.А ты рассказываешь: где-то прибойЧьи-то ступни лижет,И каждая ночь, проведенная не с тобойСтранно, но делает тебя ближе.А потом летишь точно мяч в воротаВ точку своего невозврата.Там все свои, и все тебе рады,Шутят: не пей, мол, вина, Гертруда,Любят тебя, Иуду,Как брата.Ты им рассказываешь под мухой:Жили-были старик со старухой.Родила старуха в ночьКакую-то бестолочь.Ни подбодрить, ни помочь,Только тащит из дома мелочьИ пропивает, сволочь.Первой уходит старуха, старик полгода держится,Каждое утро бреется, смотрит в чужие лица и улыбается.Его спрашивают: «Ну как?», а он: «Что мне станется?»Мается, но старается.Сохнет, тает, скукоживается,Мутный взгляд, прозрачная кожица,Жить – не можется, помереть – не можется.Наконец рассыпается в пепел, в труху,Ищет свою старухуБессмертным духом.А ты пьешь виски со льдом,Носишь клетчатое, куришь мапачо,Сначала пропьешь дом,Потом – дачу.И вот ты ездок беспечный,ВечныйБродяга.За спиною – дорога, в кармане – фляга,Облака как резаная бумага,Мизерабль и голодранец,Каждый день – макабрический танец,Спишь в пыли, напеваешь про блю валентайнз.Рассказываешь: смерти нет и времени нет,Это навязанный бред.Лучше пойти вброд,Чем юзать чужой маршрут.И пусть с возрастом в глубине твоего лицаПроступают черты отца,Ты берешь трафарет и по трафаретуВыводишь автопортрет.В каждый день ты вступаешь КаиномНеприкаяннымС окровавленным камнем.Рассказываешь, бормочешь, ворочаешься в пыли,Люди плывут мимо, как корабли,У которых по плану далекие страны и города,И норд веста кудрявая борода,И луна, надкушена и твердаКак буханка ржаного хлеба.Старый порт, южный крест и седой закат,Марракакеш, Бристоль, Пор-де-пе, Тиват,Сто дорог, змеящихся в никуда.Над тобою небо —Abyssus abyssum invocat.Глава 8
С тех пор как Марфа на перекресток ночью сходила, она начала голоса мертвых слышать.
Хоронили старуху из крайнего дома – тихо жила, померла тоже тихо, только на второй день ее хватились. Хорошо, холода уже начались, тело сохранилось. Вошли к ней в дом – а она на постели лежит, спит как будто, и руки сложены на груди, и лицо спокойное. Так выглядят тела людей, которые приняли смерть не как врага, а как гостью, вежливо предупредившую о визите. В доме чистота, на столе – иконка. Как будто бы знала и ждала.
Никто не горевал по ней – в те годы смерть стала для всех них слишком обыденной. Человек ведь ко всему привыкает – это биология. Сложнее всего привыкнуть к внезапной пустоте; даже голод и нехватка тепла воспринимаются легче. Но и это можно. И по молодым горевали мало, а старуха та древняя была, за девяносто.
На похороны всегда всей деревней собирались. Женщины-соседки приготовили тело – омыли, обрядили в какое-то тряпье. До войны хоронили в добротных платьях, а теперь же это казалось кощунственным. Как будто отобрать кусочек тепла у живых. Старуха была одна-одинешенька – девять дней пройдет, и за вещами ее нехитрыми придут соседи, все растащат, даже занавесочки.
Марфа с матерью тоже пришли.
И вот разверстая дыра, пахнет землей, корнями и дождем, надо, вроде бы, что-то сказать, но все молчат. Гроб простенький, дощатый, наскоро сколоченный. Возле юбок Марфы вертится соседский мальчишка – босой почему-то, хотя на дворе начало октября, слякотно и лед на лужах. Вертится и хнычет – то ли устал, то ли не успел еще привыкнуть к вечному тоскливому соседству мертвечины.
У Марфы голова словно ватой была набита – в последние дни ей плохо спалось. Тревожно было, а почему – и сама понять не могла. Все как обычно, и к вечеру падала от усталости, но стоило веки сомкнуть – сердце начинало колотиться, как будто бы ждало беду. И сны были все нервные, страшные. Лежит Марфа, с головой в одеяло ветхое укутавшись, и слышит, как стекло в комнате ее странно дребезжит. Как будто бы дом – это поезд. Оборачивается удивленно – а у окна мать ее стоит, босая, с распущенными поредевшими от времени волосами. Руки подняла, как будто бы в нее собрался стрелять кто-то невидимый, и она показывает: не стреляй, сдаюсь. А пальцы мелко-мелко по стеклу молотят, как бабочки пойманные. Минуту стоит, другую, третью. И молотит – монотонно.
– Мам, – хрипло зовет Марфа. – Мам… Ты что?
И мать медленно поворачивает голову, слышен треск ломающихся шейных позвонков, тело остается стоять прямо, а голова оборачивается к ней, как будто бы кукольная. А лица-то у матери и нет – как будто бы поверх него еще один плотный слой желтоватой кожи пришили. Нос топорщится, глазницы чуть запали, а там, где должен быть рот, кожа тоньше, и трепещет, как будто бы существо дышать пытается. Хочет воздух втянуть, но толстая кожа не дает.
Марфа закричала как раненая, и в ту же секунду проснулась. А ведь как наяву все было.