Болото
Шрифт:
Она и по поводу гостьи расслабилась – за несколько дней Лариса как-то сумела расположить к себе. Тихая, услужливая, и так хорошо с Сашей ладит, и все домашние дела как-то незаметно на ее плечи перекочевали, и в отличие от Рады, у которой все из рук валилось и которая по три часа могла посуду мыть, Лара многоруким божеством проходила с тряпкой по дому, оставляя за собою свежесть и чистоту. Маленького сыночка Рада все время при себе держала, либо просила дочь старшую глаз с него не спускать.
Время было медленным, журнал – бестолковым, но самое интересное – впервые за много лет у нее появились какие-то мечты. Рада всегда едва ли не презирала мечтателей, отчасти им завидуя – она была уверена, что строительство иллюзий – это радость праздного ума. Она же сама ставила цели и решала задачи.
И вдруг сами собою мысли появились… А что если пригласить Ларису в Москву нянькой к Сашеньке. И ей хорошо, и у Рады гора с плеч. Они даже могли бы съездить на море – когда-то, до рождения Саши, каждое лето выбирались. И в Крым, и в Сочи, и в Болгарию. Так удивительно и странно – она снова будет ловить соленый воздух загорелым лицом, подбирать объеденные морем бутылочные стеклышки, заказывать жареных рапанов в прибрежных кафешках.
Освобожденная от пахоты, Рада даже задумывалась о высоких этических категориях – о, эта забытая сладость ни к чему не ведущего самокопания. Психотерапевт перебирает бессознательные глубины пациента как хирург, которому положено отрезать лишнее и аккуратно залатать остальное. Мазохист же в моменты рефлексии похож на кровожадного маньяка, самозабвенно копающегося в кишках жертвы.
Думала Рада преимущественно о том, насколько она с собою честна. У нее всю жизнь была аллергия на иллюзии. Иногда обстоятельства втягивали ее в самообман – коим, например, на долгие годы стала ее семья – но где-то в глубине души Рада все равно понимала и принимала горечь правды.
Вот сейчас, например, она пыталась ответить себе на вопрос: защита, которую она предоставила несчастной девушке Ларисе – это благородный порыв души, категорический императив, естественное желание сильного подать руку слабому? Или поиск выгоды – ведь если у Сашеньки появится нянька, это изменит жизнь семьи. Сколько раз они приглашали к нему сиделок – никто не выдержал даже дня. Даже те, кому платили втридорога. Даже те, кого отсутствие и крова, и квалификации принуждало браться за любую работу. А Лариса ни разу не пожаловалась. И Саша ее не раздражал.
Раздражение, особенно подавленное, очень трудно скрыть – оно рано или поздно выдаст себя – нервным ли подергиванием ступни, обращенным ли к потолку усталым взглядом… Лариса же говорила ласково, терпеливо, и с явным удовольствием строила вместе с ним эти его дурацкие кукольные домики.
Между собою Рада и Максим много говорили о силе и слабости. Просящему у тебя – дай, стучащему в дверь твою – открой.
Лариса постучала в их дверь – они открыли, это безусловное добро. Как сейчас можно говорить, «плюс в карму».
Лариса попросила кров и хлеб – они и дали, поделились.
Только вот сила-то – в священном отсутствии жажды результата, если же добрый поступок – просто звено в социальной махинации, то выходит, это самая настоящая проявленная слабость.
Рада обдумывала все это, когда в доме закричали.
Звериный крик сына, перебиваемый чьим-то истошным визгом – как будто бы библейские чудовища Левиафан и Бегемот столкнулись в решающей схватке.
Пока она к крыльцу бежала, в ушах голос Якова звучал: «…как будто бы с кота живьем кожу сдирают… Заходим, на печи стоит большой бак, в котором белье обычно кипятят, а из него – детская рука торчит…»
Из дома ей под ноги бросилась перепуганная свинья, чуть с крыльца Раду не опрокинув. Откуда свинья в доме, что это, чья она?
И Лариса бежала следом – лицо бледное, губы дрожат.
– Вообще не понимаю, откуда она взялась… Ее кто-то в окно Сашино подбросил… Я на минутку отошла, чаю вскипятить.
Рада ее не слышала толком – к сыну бежала. Успокоилась только, когда увидела, что Саша жив и не покалечен. Правда, никогда раньше Рада не видела его в таком отчаянии. Саша катался по полу, среди обломков спичечного городка – все домики были растоптаны, все до единого. Его городок, мостик, по которому он мог пройти в мир людей. Даже спичечная церквушка была повалена.
– Я не знаю, что делать. Он только кричит, не слушает меня, – плакала Лариса.
– Ничего тут не сделаешь, – глухо ответила она. – Это они, твои. Сначала птицу дохлую в колодец подбросили, теперь вот это.
Девушка опустила взгляд.
– От меня одни неприятности вам… Мне вчера не спалось, и я все думала – а может быть, и правда уйти мне? Попробую затеряться…
– Соседка наша, Марфа, сказала, что тебя все равно найдут.
– Да, это так, – вздохнула Лариса. – Но не могу же я у людей чужих вечность жить и в доме прятаться… Все равно рано или поздно выследят… Я слишком много их секретов знаю, не оставят они меня… Я знаю, как к болоту священному пройти, знаю их тропу. Не допустит Яков даже риска, что чужие могут на тропу ту явиться.
– Подождем пока, – сила и слабость боролись в Раде, хотя лицо ее оставалось спокойным. – Если свинья – и правда их рук дело, значит, скоро и переговорщик очередной прибудет.
И она оказалась права.
Ранним вечером того же дня возле дома знакомый грузовичок припарковался. И Яков, из него выбравшийся, уже не пытался играть в доброго Санта-Клауса – он даже не улыбался. Его серьезное лицо было непривычным и неприятным. Взгляд колючий, как будто кислотой кожу прожигает. Мужа дома не было – ушел к роднику за водой для чая. Но женщина больше не испытывала страх – то ли привыкла, то ли долгожданный отдых принес ей самоощущение всесилия. Рада заметила в окне Ларису и махнула рукой – запирайтесь. А потом обернулась к Якову, играя в безмятежное равнодушие:
– Ах, это вы? Зачем опять пожаловали?
Держалась она нарочито манерно. Королева принимает пастуха. Богемная дама снизошла до диалога с конюхом.
– Дочку мне верните, – без приветствия потребовал Яков. – В последний раз предупреждаю.
– А то что? – подняла брови Рада.
Неуютно ей было под обжигающим взглядом Якова.
– Вам нравится то, как вы живете в последние дни? Зачем вам эти проблемы?
Яков совсем близко подобрался, но она не отступила. Это была как будто игра двух хищников, принюхивающихся друг к другу перед боем.